В русской поэзии «серебряного века» и вообще в русской поэзии фигура героя этой статьи занимает особое и особенное место. Николай Степанович Гумилёв (3(15) апреля 1886 — конец августа 1921) не только литературным творчеством — и жизнью, и смертью своей, и мифами вокруг них — создавал до сих пор ощутимую ауру иного, многомерного бытия: как будто игрового, но в то же время и более чем серьёзного, сопряжённого с обыденной реальностью неким тайным и отчасти мистическим образом. Что неизменно привлекало к нему — и отталкивало — очень разных, но неизменно творческих людей.
Мы знаем Гумилёва как прекрасного поэта, автора стихов, выверенных до последнего звука. Но при этом понимаем и чувствуем, что рифмы и ритмы слова, русского Слова, вовсе не были единственной или даже главной стихией, в которой он жил, которой он дышал. Гумилёв не только стремился к совершенству — он был способен и готов к нему. Не только и даже не столько в поэзии — в мире. Поэтические ритмы были для него лишь малой, хотя и невыносимо близкой частью «мировых ритмов», которым Гумилёв пытался следовать.
Если задаться вроде бы абстрактным и риторическим вопросом о том, кто из величайших русских поэтов: Пушкин или Лермонтов, — ближе к Гумилёву по своему «духу», то ответ, не вполне очевидный, но неизбежный будет «Лермонтов».
Пушкин «вживается» в каждого своего героя, в каждый свой образ, и если даже кого-то (что-то) осуждает или восхваляет, то это всегда происходит у него от себя, но через образ своего «вживания», во всей его полноте. Пушкин видит «изнутри» и Петрушу Гринёва, и Гёте, и Татьяну Ларину, Моцарта и Сальери, и бедного Евгения («Медный всадник»), и, осмелюсь предположить, императора Николая I («Клеветникам России»), и… кого (или что) угодно ещё.
«Всё куплю!» — сказало злато.
«Всё возьму!» — сказал булат.
Когда Достоевский в знаменитой Пушкинской речи говорил, что «Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность», — он, при всей широте своего обобщения, затронул только одну сторону гениальной творческой вживаемости «солнца русской поэзии», перенося эту выделенную им сторону в качестве «всечеловечности» на весь наш народ.
А Лермонтов? Он, напротив, отстраняется и от своих образов, и нередко даже от себя самого, стремится к этой отстранённости с идеальным разрешением микроскопа или телескопа, или хотя бы подзорной трубы.
«Я» Пушкина живёт, «Я» Лермонтова наблюдает из какого-то инобытия. Николай Гумилёв — поэт «лермонтовского» типа, хотя «здешней» биографией своей во многом повторяет «пушкинский» маршрут: здесь и Царское Село, и Тифлис, и даже путешествия в Абиссинию (Эфиопию), откуда родом, по легенде, пушкинский прадед Абрам Петрович Ганнибал.
Гумилёв, как и Лермонтов, был в сердце своём, по призванию своему, не просто военным, а «охотником», то есть разведчиком и, судя по известным результатам его работы в этом направлении, достаточно высокого уровня, «мировых ритмов». И, если использовать его собственный, ещё юношеского периода, образ, он стал «Путями конквистадоров» — проводником этих ритмов в доступные нам измерения бытия.
Все мы легко можем представить себе электрический провод — вещь, на вид абсолютно простую и понятную. Но подключите его к электрической сети — и текущий через него невидимо откуда ток не только заставит работать различные машины или светить лампочки — он ещё создаст вокруг себя магнитное поле, а прикосновение к нему без изоляции и заземления грозит электрическим разрядом. Понятно, что это — аналогия более чем поверхностная, сравнивать сложнейший и тончайший феномен человека с простым проводом нелепо, но в подобной системе координат проще всего будет понять, что Николай Гумилёв не являлся ни машиной, ни лампочкой, ни работающим в них током, — он был проводником этого тока, проводником присущих этому току ритмов и сил.
В поэзии — акмеизм, Цех поэтов. В средневековом — а не в современном, фабрично-заводском, конвейерном значении слова «цех». Стихи как сделанные вещи, ремесло, штучное производство, «лучшие слова в лучшем порядке», иерархия старшин-синдиков, мастеров, подмастерьев и учеников, «третьесословный» аналог духовных и рыцарских орденов… «Мы строим не башню, но собор», — упрёк «старшим братьям»-символистам, утратившим даже вещную силу звучащей материи Слова, не говоря уже о его жизненной или, тем более, божественной силе:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
(“Слово”, 1919)
Сегодня, на переходе человечества к «цифровой цивилизации», это стихотворение более чем вековой давности приобретает особое звучание и кажется сказанным не из прошлого, а оттуда, где все времена: прошлые, настоящие и будущие, — слиты в вечном, подобном Божественному, триединстве, «единосущно и нераздельно»…
В «Цехе поэтов» разное время поработали — вместе с Гумилёвым и под его «началом» — многие «мастера культуры», в том числе такие известные поэты, как Сергей Городецкий и Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич и Михаил Лозинский. Даже после распада «Цеха поэтов» в 1914 году он не раз снова возобновлял свою работу — и под руководством самого Гумилёва в 1920—1921 гг.
Но главное, конечно, не в поэтических принципах самих по себе (хотя их «самих по себе» не бывает) — а в той «стихии стиха», через которую эти принципы воплощаются, обретают звучащую плоть Слова.
Иномерность и иномирность гумилёвского поэтического слова, его «подключенность» к источнику «мировых ритмов» в процессе его творческой работы только росли. Это было приближение к недостигнутому и доселе никем в русской поэзии рубежу. Дорога, по которой, во всяком случае — на мой взгляд, вслед за Гумилёвым пока никто всерьёз не пошёл (и пойдёт ли?). Точно так же, как мало кто всерьёз пошёл дорогой Велимира Хлебникова.
Не стану, в отличие от предыдущего стихотворения, полностью приводить “Заблудившийся трамвай”, созданный Николаем Гумилёвым в том же 1919 году. Но некоторые фрагменты из него здесь просто необходимы, поскольку без них русская поэзия была бы неполной по самóй внутренней мерности своей:
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад…
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Оставим в стороне присутствующее в этом стихотворении ощущение и описание поэтом своей уже свершившейся смерти, оставим в стороне вопрос о том, на каком вокзале можно «в Индию духа купить билет», оставим в стороне прозрение того что наша жизнь и свобода — «только оттуда бьющий свет» (откуда же? — нет здесь названия у этой мерности, для этой мерности, а вот там — точно есть, но его не вынести сюда).
Ощутим и, насколько сможем, прочувствуем трагедию утекающей жизни, умирающего тела, затихающего навсегда голоса… Навсегда ли?
Впрочем, о поэзии Гумилёва как таковой — довольно. Проявлялось ли его «проводничество» вне стихии стиха? Ответ на этот вопрос: «Конечно, да!»
В личной, семейной жизни — венчание с Анной Андреевной Горенко (1889—1966), известной нам как Анна Ахматова. Русский «серебряный век» вообще был не беден на «поэтические» союзы, но рядом с парой Гумилёв—Ахматова поставить некого, да и незачем. А уж об их сыне, Льве Николаевиче Гумилёве (1912—1992), практически нашем современнике, создателе этнологии и «теории пассионарности», даже говорить не приходится. «По плодам их узнаете их», — говорится в Священном Писании. Согласно расхожей житейской мудрости, «на детях гениев Природа отдыхает», но в случае с сыном Гумилёва и Ахматовой налицо явное несоответствие этому правилу. «Аура», энергетическое поле Николая Степановича, несомненно, повлияли и на Льва Николаевича, хотя его родители фактически расстались ещё до революции. Вглядитесь в эти лица на фотографии 1916 года. Подумайте о том, какие силы сначала создали их и соединили в одно семейное целое, чтобы потом разъединить. Случайность? Конечно! Но она же — непознанная нами закономерность…
С началом Первой мировой войны Гумилёв не просто добровольно пошёл в действующую армию, на фронт. Он, уже выполнявший до того сложнейшие исследовательские (и разведывательные) миссии, вышедший невредимым из множества реальных боёв, вполне мог быть привлечён к работе военной разведки. Это предположение во многом способно пролить свет на его дальнейшую трагическую судьбу.
Сейчас всё большую известность и популярность приобретает версия о том, что Октябрьская революция 1917 года, впоследствии названная Великой Социалистической, включая выстрел “Авроры”, штурм Зимнего дворца и свержение Временного правительства в Петрограде накануне открытия Второго съезда Советов, вряд ли могла произойти без поддержки не просто «военспецов», но «военспецов» из разведки. И если Николай Гумилёв был причастен к этой «работе», то его выезд во Францию и возвращение оттуда в революционную Россию, его отношение к большевикам, которые «всё знали» о его политических убеждениях, но которых ему было «незачем бояться», обретают несколько иное, помимо бесспорного «абсолютного личного бесстрашия» поэта, обоснование и объяснение.
Как, впрочем, несколько иной смысл обретают и его поэтические строки, которым в этом месяце исполняется сто лет:
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный —
И прольётся с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвёл нежданно
Садом ослепительных планет.
(“Память”, апрель 1921 г.)
Восстающий во мгле Храм новой России (помните: «Мы строим не башню, но храм»?) — и поэт Гумилёв как один из его зодчих: не в метафорическом, а в самом что ни на есть прямом смысле. Мало того — знающий о космическом смысле своей работы.
Как известно, ни места расстрела Гумилёва, ни его тела обнаружить не удалось. Можно считать, что он просто ушёл в иное, доступное ему измерение. Оставив здесь свои стихи и ту неизбывную ауру творчества, с упоминания которой начиналась эта статья.
Источник: zavtra.ru
