Для натуралиста потепление — бесспорный факт, его признаки буквально бросаются в глаза. Изменение климата несёт нашей стране как плюсы, так и минусы. Взвесив все «за» и «против», России необходимо участвовать в программе сокращения углеродных выбросов, но, возможно, — предложив иные ответы на климатический вызов. Русским консерваторам есть что добавить в «зелёную повестку».
Великое переселение
Прежде чем перейти к глобальным проблемам, начну с сельских наблюдений. Детство моего отца прошло в деревне Шишкино Белёвского района, что в крайнем юго-западном углу Тульской области, в калужскую сторону от левобережья Оки. Будучи с ранних пор заядлым рыбаком, он часто встречал разных любящих влажные места птиц, например, цапель, но за все свои школьные годы ни разу не видел в родных краях белых аистов. Неудивительно, ведь описанный в книгах того времени ареал белого аиста ограничивался линией Смоленск — Брянск, что гораздо западнее Белёва.
Белый аист — завсегдатай болотистых лугов Белоруссии и Украины, любитель более мягкого климата, чем наш. Хотя макушка лета в Тульской области может быть жарче, чем в Белоруссии, зато не только зима, но и весна с осенью заметно холоднее — сказываются континентальное расположение, удалённость от океанов. Среднегодовые изотермы пересекают Русскую равнину не в широтном направлении, как можно было бы ожидать, но тянутся от Балтики к Дону и Каспию, при этом градиент холода нарастает к северо-востоку. В таких климатических координатах окрестности Шишкино можно считать самым тёплым уголком Тульской области, однако даже там знаменитые птицы, считающиеся у многих народов символом материнства, вплоть до послевоенного времени не гнездились. Слишком короток тёплый период, чтобы успеть вывести и поставить на крыло крепкое потомство.
Впервые папа встретил белого аиста, когда приехал в родную деревню в восьмидесятые годы, и это казалось каким‑то чудом, редкой удачей. Зато в наши дни, когда мы с детьми путешествуем по Белёвскому району, гнёзда аистов выглядят обязательным элементом деревенской архитектуры, венчая чуть ли не каждую вторую водонапорную башню. С конца ХХ века белёвская земля, — а это 120 километров к юго-западу от Тулы, — прочно вошла в ареал белого аиста. В середине нулевых годов мы обнаружили гнездовье этих птиц в селе Воскресенском Дубенского района, всего в 35 километрах от областного центра, если двигаться в том же белёвском направлении. А в первый год пандемии, когда карантинный режим побудил нашу семью отправиться на Пасхальной неделе в удалённую церковку села Беломутово, пред нашими глазами предстал аистиный дом прямо рядом с храмом — то есть уже в 20 километрах от города оружейников. Наконец, прошлым летом я впервые увидел, как огромная белая птица кружила над нашей деревней Харино, удалённой от Тулы всего на 7 километров. Аист ещё не свил гнезда, но уже прилетел на разведку.
Получается, что всего за полвека белые аисты преодолели свыше ста километров, отодвинув рубеж своего распространения с тёплого юго-запада на холодный северо-восток. Никакой другой причины этой миграции, кроме потепления климата, я найти не могу.
Внимательный натуралист не может не заметить происходящего на наших глазах великого переселения видов на холодные север и восток. И если появление абрикосов и винограда в подмосковных садах, возделывание короткостебельного подсолнечника в Финляндии и прочие аграрные метаморфозы можно объяснить успехами селекции, то к движению диких видов подобное объяснение неприменимо.
Несколько лет назад соцсети выезжающих на дачи москвичей заполнили фотографии богомолов — экзотических для центральной России насекомых, прежде известных столичным домоседам разве что по сказке Алексея Толстого “Буратино”, действие которой происходит в Италии. Совсем недавно в пособиях по энтомологии писали, что северная граница распространения богомолов проходит по 50‑й широте, то есть по линии Киев — Белгород. И вот, пожалуйста, ныне эта граница сдвинулась на семь градусов к северу.
Ещё один новосёл средней полосы — бражник, удивительное насекомое, которое поражённые люди с непривычки путают с колибри. Так же, как знаменитая тропическая птичка, бражник зависает над цветами, опустив туда тонкий хоботок и с необыкновенной скоростью вращая крыльями. Привычный обитатель Крыма и Дагестана появился не только на подступах к столице — снимки неожиданных гостей зафиксированы даже под Омском и Красноярском. Сомневаюсь, что бражники переживут сибирские зимы, но несомненно то, что пределы их летнего распространения раздвинулись за последние годы очень широко.
Орнитологи Воронежской области отмечают всё более раннее возвращение перелётных птиц — горлиц, иволги, — что порой бывает чревато для птенцов: сдвинувшийся репродуктивный цикл перелётных не всегда совпадает с изменившимся жизненным циклом их кормовой базы. Подобные риски обнаружил и я сам, наблюдая за гнездящимися в окрестностях нашего Харино чибисами.
Перемены замечают и охотники. Например, косуля, обыкновенный житель широколиственных лесов, переселяется в более северные смешанные: калужские и подмосковные. Кабан за полвека пересёк почти всю Архангельскую область, добравшись от своих традиционных угодий под Каргополем и Шенкурском до приполярной Мезени.
Примеры расширения ареалов к северу можно продолжать бесконечно: тут и серая куропатка, и домовый сыч, и зловредная для декоративных деревьев бабочка каштановый минёр, и гроза хвойных лесов короед-типограф, и египетский комар, и банальная мышь-полёвка… Но все вместе эти факты безапелляционно свидетельствуют о серьёзном смещении природных зон на север, то есть о потеплении климата.
Убывающая «шапка» планеты
Ещё одно зримое подтверждение потепления — сокращение площади арктических льдов. Полярная шапка планеты очень чётко отслеживается спутниковыми снимками, что практически исключает погрешность в определении её размеров. При этом на протяжении всей космической эры, с конца шестидесятых годов наблюдается постепенное уменьшение ледяного покрова Арктики, как в его зимне-весеннем максимуме, так и в летне-осеннем минимуме.
В Большой советской энциклопедии, изданной в 1970 году, в статье “Арктика” указана средняя площадь летнего (наименьшего) ледяного покрытия — 8 млн кв. км. Среднестатистический размер летнего ледяного минимума, сложившийся в 1979– 2000 годах, уже заметно меньше — всего 6,76 млн кв. км. Но и эта величина стала недосягаемой для нашего времени. В сентябре 2007 года Росгидромет зафиксировал исторический минимум шапки паковых льдов — 4,13 млн кв. км. В 2012 году и этот рекорд был превзойдён — полярная шапка сократилась к концу тёплого сезона до 3,35 млн кв. км. Правда, с тех пор столь радикального сжатия паковых льдов не наблюдалось. Например, в нынешнем году площадь ледяного панциря Арктики в точке годового минимума в начале осени составляла примерно 5 млн кв. км, а годом раньше — 3,74 млн[1]. Как видим, ежегодные колебания площади паковых льдов довольно велики, ледяной венец планеты «дышит» неровно, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Но общий тренд этой синусоиды очевиден. По крайней мере, ни один замер летнего минимума во втором десятилетии века не достиг даже среднего показателя 1979–2000 годов; при всех колебаниях летняя площадь льдов неизменно оставалась меньше той нормы, которая была рассчитана всего 20–30 лет назад. И это тоже убедительный признак глобального потепления.
С учётом таких осязаемых, легко проверяемых фактов, как сдвиг к северу ареалов обитания животных и сокращение полярной шапки, вряд ли вызовет скепсис более сложный интегральный показатель — такой как рост среднегодовой температуры Земли. А он подтверждает потепление весьма безапелляционно. По данным Университета Годдарда[2], за последнее столетие поверхность нашей планеты потеплела в среднем на один градус, причём половина прироста пришлась на последние 20 лет.
Теплеет не впервой, но скорость имеет значение
Впрочем, на старушке Земле и раньше наблюдались значительные колебания температуры. Методы реконструкции позволяют со значительной степенью уверенности говорить о том, что в жарком эоценовом периоде было чуть ли не на 15 градусов теплее, чем сейчас, и ничего страшного не случилось: первые киты базилозавры нежились в напоминающих парное молоко морях, предки соколов — масиллорапторы парили в горячем воздухе, а напоминающие носорогов диноцераты с аппетитом уплетали размякшие на солнышке побеги метасеквой[3]. Заглянуть со столь же высокой точностью ещё глубже в прошлое мы пока не можем, но вполне вероятно, что в мезозое и палеозое на Земле бывало ещё жарче.
Ещё более очевидно то, что в совсем недавнее по историческим меркам оледенение, всего 20 тысяч лет назад, кромка ледников достигала Минска и Твери, а на планете преобладали гораздо более низкие температуры, например, на температурном «дне» последнего ледникового периода общемировой показатель был примерно на четыре градуса ниже современного[4].
Так стоит ли нам сегодня волноваться из‑за прибавки одного градуса, если историческая амплитуда температур измерялась гораздо большими величинами?
Разница с историческими температурными перепадами заключается, прежде всего, в скорости перемен. Даже самые радикальные реконструкции исторического климата, сделанные теми палеоклиматологами, чьи методики указывают на более резкие колебания температурных волн в голоцене, чем те, которые можно обнаружить в исследованиях других учёных, — даже эти самые смелые оценки, как правило, не говорят об изменениях более стремительных, нежели на один градус за 500–700 лет[5]. Пожалуй, единственное более-менее бесспорное исключение — Аллерёдское потепление, когда упомянутые выше четыре градуса отставания от современной нормы условный столбик глобального термометра пробежал менее чем за тысячелетие. Именно этот температурный скачок вызвал подъём вод мирового океана, отрезавший Зондские острова и Америку от Евразии, и, вполне вероятно, именно это событие сохранилось в памяти народов как «Великий потоп». То есть как минимум один прецедент быстрого потепления, по масштабам превосходящего нынешнее, в истории Земли зафиксирован. И всё же, даже с учётом этого прецедента, прибавка целого градуса за единственное столетие, а тем более рост на 0,6 градуса всего за четверть века — редкая экстремальная ситуация. Это вызов и для биологического, и для метеорологического равновесия на планете.
Кто виноват? Избегая «битвы дилетантов»
С фактом необычно быстрого потепления, наблюдаемого в наши дни, трудно не согласиться — слишком много данных, его подтверждающих. Но его интерпретации и причины вызывают острые дебаты: действительно ли в росте земной температуры виноват человек? В самом ли деле потепление вызывают парниковые газы, накапливающаяся в атмосфере углекислота, которая удерживает тепло Земли? Не путаем ли мы независимые от нас вселенские циклы с собственной хозяйственной активностью? Тут на каждый аргумент находятся встречные контраргументы, способные сбить с толку любого досужего наблюдателя.
Например, одни считают, что совсем близкий от нас по времени температурный перепад между т.н. средневековым климатическим оптимумом и «малым ледниковым периодом» XVI–XVIII веков был ещё круче нынешнего, и то, что мы наблюдаем сейчас — всего лишь восстановление status quo тысячелетней давности. Другие возражают: значительная амплитуда температур, обнаруженная между 1000 и 1600 годами, была характерна лишь для Североатлантического региона, а нынешнее потепление носит глобальный характер, охватывая более 90% территории земной поверхности.
Одни настаивают: колебания размеров «полярной шапки» в ХХ веке гораздо лучше описываются изменением солнечной активности, нежели накоплением углерода в атмосфере. Другие не соглашаются: та же солнечная активность совсем не годится для понимания роста температур в умеренном поясе России, зато с концентрацией углекислоты и полярные, и среднерусские графики коррелируют гораздо лучше.
Одни утверждают, что антарктические исследования явно доказывают, что в истории Земли нагревание атмосферы предшествовало накоплению углекислоты, выделяющейся из тёплого океана, а не наоборот, как можно было бы ожидать из теории «парниковых газов». Другие весьма убедительно опровергают: да, для преимущественно океанического южного полушария процессы потепления в самом деле опережали накопление углекислоты, но для северного полушария наблюдается обратная зависимость, и при интегральных расчётах для планеты в целом всё‑таки характерно первичное накопление углерода в атмосфере, а лишь затем вызванное им потепление.
В этом вавилонском столпотворении доводов я, даже с моим биологическим образованием, опасаюсь быть втянутым в «битву дилетантов» и потому предпочитаю доверять своим однокурсникам, профессионально специализирующимся в сфере экологии, в научной добросовестности которых у меня нет причин сомневаться. А их мнение единодушно. Если отбросить в сторону политическую пену, взбитую вокруг проблемы глобального потепления, не вызывают сомнений два постулата:
1) в росте температуры земной поверхности, наблюдаемом с середины ХХ века, антропогенный фактор является решающим;
2) «парниковый эффект», создаваемый выбросами углерода, — главный механизм антропогенного влияния на температуру.
По этому поводу в профессиональной научной среде сложился консенсус, споры же идут исключительно вокруг количественных оценок явления, прогнозов на будущее и потенциальных методов регулирования ситуации. Оспаривать роль человека в глобальном потеплении и сомневаться в «парниковом эффекте» — на сегодня весьма экзотическая позиция для климатолога.
Повторю, что у меня нет никаких оснований подозревать своих однокашников в политической ангажированности, хотя они, безусловно, ощущают определённое давление — как со стороны леволиберального лобби, радикализующего проблему, так и со стороны лобби энергетического, желающего проблему затушевать.
Политическая дуэль или поиск истины?
Понятно напряжение, возникающее в русском консервативном лагере, к которому отношу себя и я сам, в связи с тем, что «зелёная повестка» полностью перехвачена либеральными революционерами. Однако, втянувшись в спор по политическим мотивам и отрицая фундаментальные научные основы «зелёной повестки», мы рискуем совершить непоправимые ошибки, подобные тем, что уже совершили многие консерваторы, отрицая эволюцию и коронавирусную пандемию.
Вопросы эволюции (конкретнее — эволюции человека) и коронавирусной пандемии (конкретнее — смертности, вызванной ковидом) непосредственно затрагивают сферу моей профессиональной компетенции (демографическая генетика), и потому здесь я позволю себе более категоричные высказывания, нежели в области экологии.
Само по себе эволюционное учение нисколько не может исключить существование Бога, да и сам его «отец-основатель», Чарльз Дарвин, не посягал на религиозные основы. В конце концов, Творец не ограничен в средствах, и ничто не мешало ему создать человека путём эволюции. Но когда атеисты превратили дарвинизм в политическое орудие для борьбы с верой, религиозные консерваторы (прежде всего, американские) не придумали ничего лучше, как противопоставить им альтернативное учение — креационизм. Во многих семьях американских христиан дети вместе с библейскими заповедями учат и основы креационизма — как прививку от «безбожной эволюции». Но достигают ли так поставленной цели? В конце концов, любой образованный человек, погрузившись в тему, без труда обнаружит, что эволюционное учение основано на колоссальной массе научных фактов, добытых строгими экспериментальными методами и выстроенных в логически безупречную систему. Креационизм же — всего лишь набор «критических замечаний на полях» этой грандиозной работы, причём подавляющее большинство креационистских замечаний давно и неопровержимо посрамлено непрерывно прибывающими научными данными. В результате креационизм американских фундаменталистов оказывается бомбой замедленного действия, заложенной под веру. Ведь, приобретая креационизм и христианство в «одном пакете», повзрослевший и получивший образование ребёнок, разочаровавшись в первом, с большой вероятностью отбросит и второе.
Ещё более ощутимые печальные последствия может возыметь консервативное коронадиссидентство, во многом возникшее как реакция на оперативные действия либерального лагеря, оседлавшего программу антиэпидемических мер в эпоху быстрого распространения SARS-CoV-2 (COVID-19). Опасаясь подвоха со стороны своих политических оппонентов, коронадиссиденты начали отрицать фундаментальные научные факты — например о том, что новый вирус действительно опасен и что несоблюдение жёстких санитарных мер может повлечь смертность, значительно превышающую смертность от иных инфекционных заболеваний, актуальных до 2020 года. Вместо того чтобы предложить более эффективную и/или более соответствующую консервативным ценностям стратегию борьбы с грозным заболеванием, многие призвали бойкотировать санитарные меры и даже игнорировать трагедию. И это на фоне того, что избыточная смертность в России за первый год эпидемии (апрель 2020‑го — март 2021‑го) превысила 400 тысяч человек, а за первое полугодие второго года к этой трагической цифре добавилось ещё около 300 тысяч безвременно ушедших соотечественников. По моему глубокому убеждению, вклад коронадиссидентских настроений в такой рекордный для развитых стран скачок смертности — очевиден.
По мере того, как коронавирусные смерти захватывают всё новых и новых сограждан, то, что вчера можно было назвать ошибкой, всё больше походит на преступление, а репутационный ущерб для заметной части русского консервативного лагеря, глубоко увязшей в отрицании бесспорных с научной точки зрения угроз, становится непростительно огромным. Тут надо упомянуть, что к чести наших информационных флагманов — “Русской весны”, “Русской народной линии” и “Завтра” — они в распространении коронадиссидентских мифов не участвовали, но всё же сдвинуть основной вектор консервативного лагеря не сумели. Вместо борьбы с коронавирусом значительная часть русских консерваторов продолжает бороться с «коронабесием» и, «стреляя по теням», убивает своих.
Этих тяжких антинаучных ошибок, возникших из упрямого следования принципу «наши оппоненты заведомо неправы во всём», надо избежать в полемике по вопросу глобального потепления. Нельзя отрицать фундаментальных научных фактов, подтверждённых экспериментально, и нельзя сводить свою позицию к «критическим замечаниям на полях».
Разумный консерватизм должен опираться на незыблемость нравственных ценностей, но отнюдь не выступать за незыблемость научных представлений, сопротивляясь новым открытиям. По крайней мере, обязательный для исследователя скептицизм ни в коем случае не должен перерастать в априорное отрицание, тем более — в отрицание детально аргументированных и потому ставших общепризнанными фактов. Самый гениальный скептик, особенно если он теоретик-любитель, не должен считать себя умнее сообщества профессиональных специалистов. На мой взгляд, разумный консерватизм заключается, в том числе, и в уважении к профессиональному сообществу.
Конечно, всегда можно попытаться защитить свой любительский подход авторитетом какого‑нибудь экстравагантного светила, идущего против течения. Однако слишком велик риск оказаться в числе последователей очередной «погасшей звезды», вроде Люка Монтанье — нобелевского лауреата, на старости лет откровенно выжившего из ума. Научные заслуги Монтанье в ХХ веке бесспорны и весомы, но всё, что он наговорил в веке XXI (ещё задолго до коронавирусной пандемии), способно заинтересовать не столько исследователя вирусов, сколько исследователя возрастных изменений в работе мозга. Впрочем, случается, что в одном случае из ста экстравагантные теории оказываются истиной, но, повторю ещё раз, ассоциировать себя с оригинальными меньшинствами, ожесточённо выламывающимися из проторённой колеи, — скорее призвание либеральных радикалов, нежели консерваторов.
Кстати, раз уж зашла речь об антинаучных заблуждениях в полемике либерального и консервативного лагерей, нельзя не поколебать ложного постулата о том, что либералы всегда идут в ногу с наукой. У них, как и у консерваторов, есть свои «чёрные дыры» в сознании. Например, отказ либералов признавать живым человеком нерождённый плод в дискуссии о допустимости абортов, а также настойчивое утверждение о врождённой детерминированности гомосексуализма — коренным образом противоречат элементарным фактам биологии. Это такие же антинаучные фантазии, имеющие чисто политическую природу, рождённые не экспериментальным знанием, а предвзятой идеологией. Но я бы не рекомендовал соревноваться с оппонентами по числу накопленных суеверий. Гораздо правильнее было бы соревноваться по части полезного использования багажа современной науки.
В чём современные «зелёные» неправы
Учитывая вышесказанное, предлагаю отказаться от борьбы с ветряными мельницами, не отрицая ни глобальное потепление, ни его антропогенные причины, ни роль «парникового эффекта». Понятно, что высокая политизация климатической проблемы породила массу эксцессов, заблуждений и даже манипуляций с фактами (вроде попытки спрятать средневековый климатический оптимум), но нельзя сводить свою позицию к «критическим заметкам на полях». С достаточно аргументированными фактами необходимо согласиться, а критику сосредоточить лишь на тех действительно уязвимых аспектах леволиберальной «зелёной повестки», которые выходят за рамки доказательной науки, а порой — и здравого смысла.
Во-первых, не вполне адекватным выглядит применение к сложившейся ситуации термина «экологическая катастрофа». Так, Аллерёдское потепление по своим масштабам значительно превосходило то, что мы наблюдаем сегодня. Очевидно, что стремительное по историческим меркам сворачивание последней ледниковой эпохи нанесло определённый ущерб и флоре, и фауне — но тем не менее никто не называет Аллерёдский период «катастрофой» и тем более не относит это событие к категории «великих вымираний», неоднократно имевших место на планете. Нам ещё понадобится минимум век развития в сложившемся темпе, чтобы сравниться с Аллерёдским потеплением по сумме климатических последствий. Это не значит, что следует игнорировать происходящие изменения — но срываться на истерический фальцет «а-ля Грета» тем более не стоит. Необходимо сохранить трезвый рассудок, принимая взвешенные и рациональные решения.
Во-вторых, потепление несёт не только минусы, но и плюсы. Как видно из примеров, приведённых в начале статьи, далеко не всем биологическим видам угрожает изменение климата. Многие, наоборот, активно расширяют своё жизненное пространство. Повышенная концентрация углекислоты в атмосфере служит дополнительным источником питания для растений: в большинстве регионов планеты, не подверженных массовым вырубкам, биомасса листвы за последние полвека увеличилась. Спутниковым мониторингом достоверно подтверждено, что наращивание зелёной массы наблюдается на 50% суши, а сокращение — только на 4%[6]. Наращивание растительной биомассы, в свою очередь, создаёт дополнительные возможности для питания животных и человека. Поэтому происходящие на планете климатические перемены нельзя подавать исключительно под «чёрным информационным соусом».
В-третьих, полным абсурдом выглядит призыв крайних «зелёных» отказаться от рождения детей ради сохранения природы. Каждый отдельный человек с его творческим потенциалом представляет для природы не меньшую ценность, чем целый вид каких‑нибудь членистоногих или многощетинковых, и отказываться от рождения миллионов конкретных людей ради ничуть не гарантированного спасения неких вымирающих видов — настоящая дикость. В конце концов, люди, если дать им жизнь, способны побеспокоиться о сохранении членистоногих и всего прочего биоразнообразия, а вот членистоногие наверняка не побеспокоятся даже о спасении своих ближайших родственников.
Не обернутся ли барыши убытками?
Вместе с тем, критикуя радикальную «зелёную повестку» за её очевидные перегибы, я вовсе не призываю отказаться от политики ограничения карбоновых выбросов. И это при том, что в ближайшей перспективе глобальное потепление сулит России немалые выгоды, например, возвращение части Русского Нечерноземья в зону рентабельного земледелия или открытие свободного судоходства по Северному морскому пути. Почему же в таком случае Россия должна поддерживать антиуглеродные меры?
Дело, как я уже писал выше, не столько в масштабах потепления (хотя и они со временем могут стать угрожающими), сколько в его темпах. Быстрое изменение климата несёт с собой высокие риски, связанные с нарастающим дисбалансом всей глобальной экосистемы. Впрочем, не только с дисбалансом…
Возьмём, например, такой широко обсуждаемый проект, как Северный морской путь. Когда летне-осенний минимум паковых льдов в Арктике снизится до 3 миллионов квадратных километров, вдоль наших сибирских берегов на протяжении большей части года станет возможным интенсивное безледокольное судоходство. Путь из Жёлтого и Японского моря в Европу через Северный Ледовитый океан окажется значительно короче, чем через Суэцкий канал и тем более в обход Африки. Например, расстояние от Шанхая до Лондона через Арктику составляет примерно 15 тысяч километров, через Суэц — почти 21 тысячу, через мыс Доброй Надежды — целых 35 тысяч. В такой ситуации совершенно необходимым и своевременным выглядит проектирование портов, заправочных и перевалочных баз на северных сибирских берегах. Транзитные доходы, рабочие места и прочие выгоды для российской экономики представляются неизбежными. Но… если потепление продолжится теми же темпами, то уже лет через тридцать откроется другой путь из Жёлтого моря в Атлантику — мимо канадских берегов. И он окажется ещё короче сибирского. Тогда все расходы на грандиозную инфраструктуру освобождённого от вечных льдов Севморпути могут пойти прахом.
Похожая опасность вырисовывается и на аграрном фронте. Потепление на один градус уже сейчас сдвигает границу рентабельного земледелия на север. Мы имеем веские основания прогнозировать, что пришедшие в запустение новгородские и тверские земли, в период средневекового оптимума бывшие важным экономическим регионом Руси, снова вернутся в интенсивный сельскохозяйственный оборот. Похоже, в выигрыше окажутся также Алтайский край и другие регионы Южной Сибири, где параллельно с потеплением ожидается увлажнение. Это, безусловно, радует. Однако дальнейшее изменение климата грозит иссушить наши южные житницы — Дон, Ставрополье, Саратовскую область, серьёзно подорвать урожайность на Кубани — и тогда потери от аридизации главного аграрного центра не удастся компенсировать никакими дополнительными сборами в Нечерноземье и Приобье
Сердцевина чернозёмной России — Воронежская область — в 2021 году уже критически пострадала от засухи, хотя это, скорее всего, ещё не обязательный результат потепления, а только временный продукт разбалансировки устойчивых погодных циклов. В 2022 году экстремальную засуху с пожарами в Черноземье может сменить избыточно дождливое лето — но в целом, на фоне растущей амплитуды погодных экстремумов, общая тенденция к высыханию русского Юга при потеплении выглядит несомненной. Например, одним из признаков нарастающей аридизации нашего Черноземья служит всё чаще встречающийся в лесостепях Восточно-Европейской равнины верхушечный сухостой дубов.
Острота ещё одного вызова зависит от скорости оттаивания вечной мерзлоты. Если этот процесс будет идти постепенно, мы успеем реконструировать инфраструктуру европейского Приполярья и Сибири по мере её физического износа, перестраивая фундаменты зданий и ложа транспортных артерий согласно новым условиям. Если же мерзлота «поплывёт» стремительно, авральные расходы на адаптацию инфраструктуры нанесут непоправимый ущерб бюджету страны. Кроме того, на европейском Севере и в наиболее обитаемых, южных и западных районах Сибири вместе с потеплением прогнозируется увеличение осадков, что на фоне вытаивания вечной мерзлоты грозит подтоплением населённых пунктов и заболачиванием освоенных территорий.
Иными словами, умеренное потепление может в чём‑то оказаться для России выгодным, быстрое — наверняка обернётся проигрышем. Поэтому в наших интересах тормозить темпы потепления, сделать их приемлемыми для экономической, социальной и природной адаптации.
Более того, все указанные выше возможные плюсы потепления для российской экономики с запрограммированной неизбежностью наступят на протяжении ближайших тридцати лет — даже при условии, что карбоновые выбросы неким чудом начиная с 2021 года перестанут расти. Тех «парниковых газов», что уже накоплены в атмосфере Земли, вполне достаточно, чтобы обеспечить инерционный рост температуры на несколько десятков лет вперёд. Если же выбросы продолжат расти (почти неизбежный сценарий), Россия очень быстро минует свой наиболее благоприятный для экономики климатический оптимум и столкнётся с минусами, которые явно перекроют ожидаемые плюсы.
Кроме того, надо учесть, что если одни тенденции потепления имеют свой экономический оптимум и свой пессимум, то другие сразу ведут к накоплению негатива, не суля никаких бонусов по мере роста температуры.
Речь идёт, в частности, о расширяющихся лесных пожарах. По расчётам д.б.н. Дмитрия Замолодчикова (одного из упомянутых выше моих знакомых по альма-матер), с восьмидесятых годов прошлого века до наших дней средняя площадь ежегодно выгорающих в России лесов выросла в полтора раза, с четырёх до шести миллионов гектаров. Явная тенденция учащения пожаров весьма достоверно коррелирует с потеплением. И если в Западной Сибири этот процесс может до какой‑то степени сдерживаться прогнозируемым увеличением осадков, то Эвенкия, Якутия, Хабаровский край — огромные площади нашей тайги к востоку от Енисея и к северу от Байкала — обречены становиться всё более пожароопасными.
Таким образом, даже если исходить не из общечеловеческих, а из сугубо национальных интересов, Россия должна играть в партии ограничения углеродной эмиссии.
Эту картину можно раскрашивать и в другие цвета…
Подписанное большинством стран Парижское соглашение не содержит согласованного общего плана сокращения парниковых выбросов и выглядит скорее как протокол о намерениях, нежели как пакет правовых обязательств. Его неизбежно придётся конкретизировать, находя общий знаменатель под суммой национальных интересов. Не берусь формулировать конкретные пункты возможных будущих договоров — это дело тех, кто профессионально занимается «зелёной повесткой». Но мне кажется, что некоторым подходам к проблеме климата уделяется явно недостаточное внимание, и эти подходы (на мой взгляд, выгодные для России) следовало бы энергичнее вводить в обсуждение.
Во-первых, я ни разу не слышал, чтобы фактором снижения карбоновой эмиссии считалось ограничение продажи углеводородов. Да, те самые меры, которые неоднократно принимала группа добывающих стран ОПЕК+, правда, с совсем иной целью — чтобы поддержать приемлемый для себя уровень цен на нефть. Но ведь одновременно это ведёт к снижению выбросов!
Минувшей осенью западные СМИ не уставали упрекать Россию в недостаточных поставках газа на европейский рынок. Европа страдала от галопирующих газовых цен, от дефицита топлива на рынке, а Россия, по их мнению, обязана была это исправить. Извините, но с точки зрения «зелёной повестки» лишний сожжённый газ — лишняя углекислота в атмосфере! То же самое касается и нефти. Когда Байден на саммите в Глазго обвинял Россию и ОПЕК в сокращении нефтедобычи и в той же самой речи упрекал Россию в игнорировании проблем климата — это типичный пример шизофрении, расщепления сознания. Ведь сокращение добычи — прямой вклад в борьбу с потеплением, и наоборот.
Создание искусственного дефицита на рынке углеводородов приносит очевидную пользу как экспортёрам, так и глобальной экологии. С одной стороны, дорогое топливо позволяет добывающим странам получать больше доходов при сокращении объёма добычи и одновременно экономить невосполнимые ресурсы для следующих поколений. С другой стороны — дорогое топливо стимулирует энергосбережение, то есть полностью соответствует решению мировых климатических задач. Более того, если раньше наши нефтяники неохотно принимали предложения партнёров по ОПЕК ограничить добычу и стимулировать рост цен на «чёрное золото», поскольку боялись уступить рынок американским сланцевикам, то в рамках «зелёной повестки» появляется дополнительный рычаг давления на конкурентов. Когда ограничение добычи углеводородов будет рассматриваться как обязательная часть глобальной климатической программы, то США, наращивая добычу сланцевого топлива, сразу становятся нарушителем, с возможными санкционными последствиями.
Второй аспект борьбы с карбоновыми выбросами, на мой взгляд, до сих пор не занявший должное место в обсуждении «зелёной повестки», способен вызвать ещё большее изменение глобальной картины. Речь идёт об ответственности за потребительскую гонку.
Совершенно несправедливым представляется то, что за карбоновые выбросы должны отвечать производители товаров. Внешне это кажется логичным — кто загрязняет небо, тот и виноват. Но ведь производители на мировом рынке являются только исполнителями, а фактическими заказчиками карбоноёмких товаров выступают их покупатели, то есть потребители. Если позволительно использовать аналогии с уголовным правом, то там главную ответственность возлагают не на исполнителя, а на заказчика, организатора преступления. Если считать выброс углерода преступлением против природы, то и в данном случае основную ответственность должен нести заказчик.
На сегодня свыше 50% карбоновых выбросов приходится на изготовление товаров, потребляемых 10% наиболее богатых землян. Для сравнения — на обеспечение бедной половины человечества приходится менее 7% выделяемого в атмосферу Земли углерода[7]. Примерно половина богатейшего дециля проживает в США и Евросоюзе. Именно эта наиболее обеспеченная материальными благами часть человечества стимулирует потребительскую гонку, ради которой дымят заводы и сжигается топливо по всей планете. Богатые страны, вынесшие «грязные производства» за свои пределы и живущие на дивиденды от этого индустриального аутсорсинга, не имеют права считать себя выполнившими свой экологический долг перед человечеством. По сути, именно они являются локомотивами глобального потепления, а вовсе не исполняющие их заказы новые «мастерские мира». Поэтому введение неких глобальных «зелёных налогов» и «зелёных ограничений» должно иметь в виду не производителей, а прежде всего — потребителей. Ключом к решению экологического вызова должно стать не ограничение производства в бедных странах, стремящихся достичь хотя бы среднемирового уровня душевых доходов, а ограничение потребления в странах богатых.
С этой же точки зрения совершенно несостоятельными выглядят заявления банкиров, кинопродюсеров, владельцев соцсетей и иных деятелей «чистой экономики», что они не создают карбоноёмкой продукции — в отличие от строителей мостов и дорог, владельцев котельных и автотранспорта. Во-первых, «чистая экономика» пользуется деньгами, заработанными в «грязной экономике», она стимулирует своих потребителей больше зарабатывать, в том числе, карбоноёмкими методами. Во-вторых, и это ещё важнее, банки через кредит, а информационные компании через рекламу роскошного образа жизни — раскручивают потребительскую гонку. Именно она ведёт ко всё большему росту производства и всё большему сжиганию топлива. Регулирование банковской кредитной деятельности, ограничение рекламы роскоши — такие же обязательные условия защиты климатического равновесия, как и ограничение углеродной эмиссии.
Охрана природы — дело охранительной идеологии
Наконец, нельзя умолчать о том, что, по большому счёту, одним из механизмов разрушения экологического баланса можно считать разрушение традиционных религиозных норм. Недавно ушедший из жизни д.ф.н. Валерий Расторгуев называл эту взаимосвязь «принципом живой кровли»: традиционные общества являются условием сохранения традиционного ландшафта и биоразнообразия. Причём речь идёт не только об охотниках и пасторальных аграриях. Традиция защищает природу и сегодня, в современном мире, в глобальном масштабе.
Пояснить это очень просто — соблюдение религиозных ограничений и постов служит лучшим тормозом потребительской гонки. Например, для замены дневной калорийной нормы, полученной при потреблении крупы, такой же нормой, полученной при потреблении мяса, потребуется утилизировать в четыре-восемь раз больше биомассы. Ведь для нагула одной энергетической единицы мяса животному понадобится съесть четыре — восемь энергетических единиц зерна. А это означает, что верующий во время Великого поста в четыре-восемь раз снижает нагрузку на природу и тем самым заботится о будущем Земли гораздо эффективнее любого плотоядного экологического активиста.
В борьбе против резких климатических изменений рука об руку с технологическими решениями (поиск чистых источников энергии, внедрение энергосберегающих производств и т.д.) должны идти решения духовные, основанные на традиционном религиозном самоограничении и нестяжательстве. Без этого добиться успеха не получится.
Сохранение климатического баланса, экологического равновесия на Земле — задача, по сути своей, охранительная, близкая консервативному духу и консервативной мысли. Исторически в России именно русские традиционалисты (среди которых наиболее известны имена Валентина Распутина, Василия Белова, Сергея Залыгина, Михаила Лемешева) шли в авангарде борьбы за природу. Очень жаль, что мы уступили эту тему радикальным либералам. Но ещё не поздно вернуться — и принести с собой те ценности, которых остро не хватает в современной «зелёной повестке».
Примечания:
1 EUMETSTAT OSI SAF (Ocean & Sea Ice Satellite Application Facilities); http://osi-saf.eumetstat.int
2 Global Land-Ocean Temperature Index 1880-2020; NASA’s Goddurd Institute for Space Studies; https://svs.gsfc.nasa.gov/4882
3 CENOGRID (CENOzoic Global Reference benthic foraminifera carbon and oxygen Isotope Dataset) «An astronomically dated record of Earth’s climate and its predictability over the last 66 million years»; T.Westerhold, N. Marwan et cetera, “SCIENCE”, 11.09.2020, Vol. 369, Issue 6509, pp. 1383–1387.
4 Там же.
5 Alley R.B. “The Younger Drias cold interval as viewed from central Greenland”, Quaternary Science Reviews, 01.01.2000; Thompson L.G. + 11 autors “Kilimanjaro Ice Core Records…”, «Science», 18.10.2002; Zhao M. + 4 autors “Molecular stratigraphy of cores off northwest Africa”, Paleoceanography, volume 10, issue 3, June 1995; и другие публикации.
6 Марков А. «Рост концентрации CO₂ в атмосфере способствует увеличению растительного покрова», «Элементы», 04.05.2016. https://old.elementy.ru/novosti_nauki/432747/Rost_kontsentratsii_CO_2_v_atmosfere_sposobstvuet_uvelicheniyu_rastitelnogo_pokrova
7 “Carbon emission of richest 1 percent more than double the emission of the poorest half of humanity”, OXFAM International, press releases 21.09.2021. https://www.oxfam.org/en/press-releases/carbon-emissions-richest-1-percent-more-double-emissions-poorest-half-humanity
