На мой вкус, в искусстве ценен универсализм, а экзотика ужасно скучна.
Конфликт книги или фильма и их герои должны быть такими, чтобы не только автору, но и большинству читателей и зрителей было легко, естественно и увлекательно опрокинуть все то, что происходит в тексте или в кино – на свои чувства, свой внутренний мир.
Иными словами, в искусстве хорошо работает эстетический империализм: вселенская художественная власть убедительного для всех или почти всех образа.
Анна Каренина существует везде и всегда, и нет у нее никакой “уникальной травмы глухонемого трансгендера-беженца из Судана”, у неё Вронский, поезд и завитки на шее.
Это, кстати, не значит, что есть раз и навсегда “высокие” и “низкие” темы, что про беженца из Судана нельзя написать или снять что-то гениальное – отчего же, возможно, но только для этого надо найти в нем то, что делает его таким же универсальным и вечным, как Анна Каренина, Дон Кихот, Король Лир или невесты Джейн Остин.
В реальности, как мы знаем, происходит нечто противоположное: нам рассказывают, что глухонемой трансгендер важен вовсе не потому, что и он – тоже Анна, нет, он ни разу не “тоже”, он – это особая “идентичность”, всю глубину страданий которой вы никогда не поймете и, кстати, не имеете права понять (на этот счет существует мерзейшее словечко “апроприация”), а просто вы должны стать виновато-восхищенным свидетелем его перед вами выкаблучивания (точнее, наглого выкаблучивания того швондера-политрука, который зачем-то этим несчастным человеком торгует).
Но экзотика, которая именно настаивает на своей экзотичности, на том, что она “другая” по отношению к нам – зачем она вообще нужна, если вам в ухо не орёт матюгальник политрука из либерального обкома?
Экзотика как таковая – уместна в том случае, если вы сами имеете к ней анкетное отношение. Тогда она – то же самое, что и первые шаги и выражения ваших детей, свадебные фотографии ваших родителей или ваши собственные школьные тетради. Другим это неинтересно, но для вас это родное, свое.
Так, одна линия моей семьи происходит из русских крестьян, а другая – из волковысских и кременчугских евреев, поэтому мне заведомо интересны любые подробности “той” русской народной и еврейской жизни, они для меня самоценны как семейная память, будь они хоть сто раз специфичны.
Но я бы не стал утверждать, что такая – или любая другая – этнография, да еще и насильно умноженная на разные сексуальные, психические, физические и прочие особенности, свойственные меньшинствам, должна быть предложена как основа художественного высказывания.
Великое искусство – там, где эталон, а не там, где специфика, и потому мне бесконечно милы диалекты N-ского уезда, но я знаю, что эстетическим абсолютом являются не они, а русский язык Льва Толстого.
Политрук двадцать первого века требует от нас, чтобы мы отказались от универсального в пользу экзотического.
Экзотическое, однако, глухо, как тот мой воображаемый мигрант – это мир голосов, где каждый слышит только себя, и где невозможно отдать своё чувство в чужие руки, совершив какое-то замечательное превращение в другом человеке, по сути создавая и дополняя его, – а не просто навязывая свою “травму”.
И, значит, отказываясь от универсального, мы отказываемся от себя, от чего-то прекрасного в себе, созданного, как и многое в нас, вовсе не нами, – во имя чего?
Во имя бубнящей политинформации.
Ну её к лешему.
Мы – Анна Каренина, мы – мадам Бовари, мужчина или женщина, дядюшка с наследством или невеста без приданого, но не идентичность, не травма, и не мигрирующий трансгендер.
Источник: zavtra.ru
Заставка: zavtra.ru
