Убийство царской семьи. Протокол допроса разводящего охраны Анатолия Якимова (виновным себя не признаю)

Издательство Libra Press

Из письма великой княжны Анастасии Николаевны великой княжне Марии Николаевне от 24 апреля (7 мая) 1918 года (Тобольск)

“Воистину Воскресе! Моя хорошая Машка, душка! Извиняюсь, что пишу криво на бумаге, но это просто от глупости. Видишь, конечно, как всегда, слухов количество огромное, ну и, понимаешь ли, трудно, и не знаешь, кому верить, и бывает противно! Так как половину говорят, а другое нет.

Мы завтракаем с Алексеем по очереди и заставляем его есть, хотя бывают дни, что он без понуканья ест. Мысленно все время с Вами, дорогими. Ужасно грустно и пусто, прямо не знаю что такое. Крестильный крест, конечно, у нас, и получили от Вас известия, вот. Господь поможет и помогает. Ужасно хорошо устроили иконостас к Пасхе, все в елке, так полагается здесь, и цветы.

Я продолжаю рисовать, говорят – недурно, очень приятно. Качались на качелях, вот когда я гоготала, такое было замечательное падение!.. Да уж! Я столько раз рассказывала это сестрам, что им уже надоело, но я могу еще массу раз рассказывать, хотя уже некому. Вообще уже вагон вещей рассказать Вам и тебе.

Мой Джим простужен и кашляет, поэтому сидит дома, шлет поклоны. Вооот, была погода! Прямо кричать можно было от приятности. Я больше всех загорела, как ни странно, прямо арррабка!? А эти дни скучная и некрасивая. Холодно, и мы сегодня утром померзли, хотя домой, конечно, не шли… Очень извиняюсь, забыла Вас Всех, моих любимых, поздравить с праздниками, целую не три, а массу раз Всех. Все тебя, душка, очень благодарим за письма. У нас тоже были манифестации.

Сидим сейчас, как всегда, вместе, недостает тебя в комнате. Папе золотому скажи, что мы ужасно благодарим. Извиняюсь, что такое нескладное письмо, понимаешь, мысли несутся, а я не могу все написать и кидаюсь на что в башку влезет. Скоро пойдем гулять, лето еще не настало и ничего не распустилось, очень что-то копается. Так хочется Вас увидеть, ужас грустно! Не умею и не могу сказать, что хочу, но Вы поймете, надеюсь!

Приветы передали в точности, и Вам большое спасибо и то же самое. Так тут приятно все время благовеют (благовестят) почти во всех церквах, очень уютно получается. Когда мы поём между собой, то плохо выходит, т. к. нужен четвертый голос, а тебя нет, и по этому поводу мы острим ужасно. Все ужас как просили тебя и Вас, дорогих, поцеловать. Постоянно молимся за Всех и думаем: помоги Господь! Христос с Вами, золотыми. Моя хорошая, толстая Машка, целую. Твой Швыбз. Все очень кланяются!!!”

В апреле 1918 года комиссар Яковлев (Мячин) увез из Тобольска Николая II, Александру Федоровну, Марию Николаевну, и некоторых людей свиты, как было им сказано, в Москву. Из-за болезни Наследника, в Тобольске с ним остались сестры: Анастасия, Татьяна, Ольга, и оставшиеся люди свиты.

П р о т о к о л

1919 года, мая 7-11 дня, судебный следователь по особо важным делам при омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Екатеринбурге допрашивал, в порядке 403-409 ст. ст. устава уголовного суда, нижепоименованного в качестве обвиняемого, предъявив ему обвинение по содержанию постановления своего от 6 сего мая, и он объяснил:

Имя, отчество и фамилия: Анатолий Александрович Якимов. Возраст во время совершения преступления: 31 год. Сословие: крестьянин. Место рождения: Мотовилихинский завод, той же волости, Пермского уезда. Место приписки: Юговский завод, той же волости, Пермского уезда. Место жительства: Мотовилихинский завод. Рождение: брачное. Религия: православный. Образование: учился 3 года в Пермском четырехклассном училище. Семейное положение: женат, с женой не живу, детей не имею. Занятие во время совершения преступления: по профессии токарь. Имущественное положение: недвижимого имущества не имею. Особых примет не имею. Привычному пьянству не подвержен. Отношение к потерпевшим: чужой. Прежняя судимость: не судился.

Виновным себя в предъявленном мне Вами, г. судебный следователь, обвинении я не признаю. По настоящему делу я могу дать такие объяснения.

Я – рабочий, по ремеслу токарь. Отец мой Александр Афанасьевич тоже рабочий. Он родом из Юговского завода, Пермского уезда. Мать мою звали Мария Николаевна. Из детей я самый старший. Отец работал на Мотовилихинском заводе, когда я родился. Когда мне было 8 лет, он переехал в Пермь и поступил там на завод Любимова. Меня в это время отдали в школу при духовной семинарии, где я проучился 3 года. Когда мне было лет 12, отец умер. Мать отдала было меня в городскую школу, но я, перейдя в третий класс, вышел из училища: не было средств к жизни, да и большого желания к учению у меня тоже не было. Мать отдала меня на Мотовилихинский завод, где я и поступил в рассыльные при чертежном бюро.

Жил я у дяди Шаньжина, служившего на этом же заводе счетоводом. Сестра Александра и брат Евгений находились тогда в приюте в Мотовилихе. Капитолина жила у дяди (брата матери) Степана Николаевича Костромина в Перми. Сестра Юлия находилась при матери. Мать же занималась разными делами: стирала белье, кое-чем торговала, держала балаган. Лет через 5 после смерти отца она приехала в Мотовилиху и скоро тут умерла. Я продолжал служить рассыльным на заводе. 16 лет меня перевели в токарный цех учиться токарному делу. Здесь я проработал 8 месяцев и был переведен в снарядный цех.

В 1906 году я женился на Марии Николаевне Босых, дочери рабочего Мотовилихинского завода. После женитьбы я продолжал работать в снарядных цехах. С 1910 года пошли у нас с женой нелады: она стала мне изменять. Так продолжалось у нас 6 лет. Я терпел, но потом терпеть стало нельзя: любовники стали уже в дом к нам ходить. Такой уж, значит, мне жребий выпал, что пришлось семейную жизнь нарушить. Все родство женское у жены такое же было, как и она. Поэтому, должно быть, и она такая вышла. Дети у нас были, но не жили. В 1907 году родилась у меня девочка, в 1908 году – сын, в 1909 году другой сын, но все трое они умерли в том же году, в каком родились.

От такой неудачной жизни я в 1916 году ушел в добровольцы и был зачислен в 494 Верейский полк 124 дивизии. Находился наш полк на Румынском фронте. Бывал я в боях, но ранен ни разу не был. После революции в июле месяце 1917 года я был выбран в полковой комитет, потому что был более развитым в сравнении с другими солдатами.

В состав политических партий я никогда не входил. По убеждениям же я примыкал скорее всего к социал-демократам. В августе месяце я был командирован в г. Кишинев собирать цейхгаузы. Там я заболел и пролежал довольно долго в лазарете. В октябре месяце, после двукратных освидетельствований меня, я был отправлен на полтора месяца домой на излечение. Приехал я в Мотовилиху. Жена моя открыто жила с любовником Николаем Лоскутовым.

Я не захотел оставаться в Мотовилихе и уехал в Екатеринбург. Я поехал искать какой-нибудь работы. Сюда же именно я потому поехал, что здесь в Екатеринбурге, как я слыхал, работал на Злоказовской фабрике мой знакомый Александр Иванович Улитин, которого однако, я здесь уже не застал. Прибыл я в Екатеринбург в первых числах ноября месяца 1917 года. Тогда же я и поступил на Злоказовскую фабрику.

Фабрикой в это время еще владели пока хозяева Злоказовы, но уже существовал фабричный комитет из рабочих. Был и комиссар фабрики. Этим комиссаром был Александр Дмитриев Авдеев. Откуда он был родом, я не знаю. Полагаю я, что он по ремеслу слесарь. Говорили про него, что он был где-то машинистом на каком-то заводе при локомобиле.

Ему было лет 34-35, выше среднего роста, худощавый, несколько сутуловатый, лицо худощавое, продолговатое, бледное, волосы на голове длинные, светлые, носил он их косым рядом, усы небольшие, беловатые, бороду брил, нос небольшой, прямой, тонкий, губы тонкие, рот небольшой, глаза, кажется, серые, лоб большой, но прямой. Носил он разную одежду: гимнастерку и пиджак, штаны и брюки, сапоги и ботинки.

В декабре месяце Авдеев отвез хозяина фабрики Николая Федоровича Злоказова в острог. Вместо хозяев образовался деловой совет. Этот совет и стал править фабрикой. Главой на заводе и стал Авдеев. Около него самыми приближенными к нему лицами были рабочие: братья Иван, Василий и Владимир Логиновы, Василии Григорьев Гоншкевич, Николай и Станислав Мишкевичи, Александр Федоров Соловьев, Николай Корякин, Иван Крашенинников, Алексей Сидоров, Константин Иванов Украинцев, Алексей, а не Николай Комендантов, Леонид Васильев Лабушев, Сергей Иванов Люханов и его сын Валентин. Логиновы были из Каштымского завода, Екатеринбургского уезда; Мишкевичи, как говорили, были из Петрограда; Крашенинников из Пензы, Сидоров, Украинцев откуда то с Украины, Лабушев – также с Украины, Люхановы – из Ревдинского завода, Екатеринбургского уезда.

Откуда остальные – не знаю, но, между прочим, родители Гоншкевича, как говорили, жили в Омске; Украинцев же женился на свояченице инженера Злоказовской фабрики Кормушкина, имени ее не знаю. Про Сидорова вы можете навести справку в церкви с. Уктуса, где Сидоров крестил своего ребенка 14 июля 1918 года. Все эти лица были в особо близких отношения с Авдеевым и занимали особо привилегированное положение: они или входили в состав фабричного комитета и делового совета или же состояли при каких-нибудь легких должностях, не работали.

В частности, Люхановы были в каком то родстве с Авдеевым. Еще таким приближенным лицом к Авдееву был Александр Михайлов Мошкин. Мошкин, как помнится мне, был родом из Семипалатинска. Ему было лет 27-28, низенький, коренастый, не худой, лицо небольшое, круглое, розоватое, нос прямой, небольшой, тонкий, глаза, кажется голубые, небольшие, не на выкате, губы тонкие, рот небольшой, лоб небольшой прямой, волосы на голове длинные, темно-русые, косым рядом, усы едва выступали, светло-русые, бороды еще не было. По ремеслу он был слесарь.

В апреле месяце стало известно в городе, что к нам в Екатеринбург привезли Царя (государь император Николай II). Объясняли об этом среди нас, рабочих, так, что Царя-де хотели выкрасть из Тобольска, поэтому его и перевезли в надежное место: в Екатеринбург. Такие разговоры тогда в нашей рабочей среде шли.

В первых числах мая месяца, в скором времени после перевезённые к нам Царя, стало известно, что наш Авдеев назначен главным начальником над домом, где содержался Царь. Дом этот тогда почему-то все называли “Дом особого назначения“, а про Авдеева говорили, что он над этим домом “комендантом” назначен. Действительно, скоро сам Авдеев об этом нам объяснил на митинге.

Как произошло его назначение, я хорошо Вам объяснить не берусь. Авдеев был большевик самый настоящий. Он считал, что настоящую хорошую жизнь дали они – большевики. Он много раз открыто говорил, что большевики уничтожили богачей-буржуев, отняли власть у Николая “кровавого” и т.п. Постоянно он терся в городе со здешними заправилами из областного совета. Я думаю, что таким образом он, как ярый большевик, и был назначен областным советом комендантом “дома особого назначения”.

На митинге же, который он тогда собирал, он нам рассказывал, что вместе с Яковлевым (Василий Васильевич) он ездил за Царем в Тобольск. Что это был за Яковлев, я сам не знаю. Авдеев же рассказывал нам на митинге, что Яковлев – рабочий из г. Златоуста. Авдеев его поносил и говорил нам, что Яковлев Царя хотел увезти из России и повез его для этого в Омск. Но они, т.е. Екатеринбургские большевики, все это узнали и не допустили увоза Царя, сообщив о намерении Яковлева в Омск.

Смысл его речи был именно тот, что Яковлев держал руку Царя, а он Авдеев вместе с большевиками охраняет “революцию” от Царя. Про Царя он тогда говорил со злобой. Он ругал Его, как только мог, и называл не иначе, как “кровавый”, “кровопийца”. Главное, за что он ругал Царя, была ссылка на войну: что Царь захотел этой войны и три года проливал кровь “рабочих”, что рабочих массами в эту войну расстреливали за забастовки.

Вообще он говорил то, что везде говорили большевики. Из его слов можно было понять, что за эту его заслугу перед “революцией”, т.е. за то, что он не допустил Яковлева увезти Царя, его и назначили комендантом “дома особого назначения”. И, как видать было, этим самым назначением Авдеев был очень доволен. Он был такой радостный, когда говорил на митинге, и обещал рабочим: Я вас всех свожу в дом и покажу вам Царя.

Как я сужу, по словам Авдеева, в то время, когда он поступил комендантом дома особого назначения, охрана этого дома состояла из мадьяров. Авдеев тогда определенно говорил об этом и собирался мадьярскую охрану заменить русской. Он именно говорил про мадьярскую охрану, а не про какую-либо другую.

Свое слово “показать” рабочим Царя Авдеев сдержал. Постоянно туда ходили с нашей фабрики рабочие, но только не все, а те, которых выбирал Авдеев. А выбирал он уже указанных мною своих приближенных. Это были братья Логиновы, Мишкевичи, Соловьев, Гоншкевич, Корякин, Крашенинников, Сидоров, Украинцев, Комендантов, Лабушев и Валентин Люханов. Что же касается самого Сергея Люханова, то он постоянно находился при электрической станции на фабрике. Без него там не могли обойтись.

Но в то же время он был и шофер, и часто отлучался к Авдееву, должно быть, как шофер, развозя его на автомобилях. Все эти рабочие, как они говорили, охраны в доме особого назначения не несли, а “помогали” Авдееву, были его помощниками. Ходили они не все вместе, а по одному; по два. И находились они в доме особого назначения не подолгу, а так, день-два. Главная цель у них, как я думаю, была в деньгах.

За пребывание в доме особого назначения они получили особое содержание из расчета 400 рублей в месяц, за вычетом кормовых. Кроме того, они и на фабрике получали жалованье, как состоявшие в фабричном комитете или деловом совете. Одним словом, эти рабочие пользовались своим особым положением при Авдееве и извлекали из него выгоду. Охраны они в доме не несли, как можно было понять из их разговоров, а “помогали” Авдееву: были его помощниками.

30 мая в наш фабричный комитет пришла от начальника центрального штаба красной армии Украинцева (того самого Украинцева, который состоял нашим рабочим, о котором я уже говорил), бумага, в которой требовалось от нашего комитета выслать на охрану в дом особого назначения 10 человек рабочих.

Были набраны следующие лица: 1- я, 2 – Скорожинский, солдат; откуда он родом не знаю; 3 – Григорий Тихонов Лесников из Кушвинского завода, Соликамского уезда, Пермской губернии, 4 – Степан или Павел Вяткин из села Уктуса, Екатеринбургского уезда, 5 – Николай Путилов из Ижевского завода, Сарапульского уезда, Вятской губернии, 6 – Михаил Смородяков; откуда он родом, не знаю; 7 – Леонид Иванов Брусьянин; откуда он родом, также не знаю, а мать его служила фельдшерицей в селе Дедюхине, Соликамского уезда; 8 – Василий Пелегов; не знаю, откуда он родом; 9 – Александр Осокин; он и раньше, как я слышал, работал у Злоказовых, но откуда именно он происходил не знаю, а по выговору он как будто, казанец; 10 – десятого положительно не могу припомнить.

Дней через 5 пришли с нашей фабрики еще 6 человек: 11- Никита Дербянин; откуда он происходил, не знаю; 12 – Александр Иванов Устинов из Пожевского завода, Соликамского уезда; 13 – Александр Прохоров из Катав-Ивановского завода, Уфимской губернии; 14 – Андрей или Александр Корзухин из села Уктуса; 15 – Иван Иванов Романов из города Ярославля; 16 – Александр Варакушев из города Тулы.

Однако в скором времени Скорожинский и тот десятый, фамилию которого я забыл, ушли из охраны, а вместо них пришли двое от нашей фабрики Иван Николаев Клещев и Семен Дмитриев. Откуда родом Клещев не знаю; отец его, как мне приходилось слышать, раньше служил в Екатеринбурге на фабрике Ушкова. Дмитриев же, как говорили, приехал из Петрограда.

Мадьярской охраны, когда мы пришли в дом Ипатьева, уже не было. Охрана состояла из рабочих Сысертского завода и рабочих с разных еще других фабрик и заводов: Макаровской фабрики, завода Ятиса, с Монетного двора. Сысертские рабочие остались, когда пришли мы, все же остальные рабочие тут же ушли. Вместе с Сысертскими рабочими мы все расположились в нижних комнатах дома Ипатьева.

По предъявленному мне чертеж нижнего этажа дома Ипатьев (предъявлен чертеж нижнего этажа дома Ипатьева), я могу объяснить следующее. В комнатах, обозначенных цифрами IV и V, жили Сысертские рабочие; в комнате, обозначенной цифрой VI жили мы, Злоказовские рабочие; в комнате, обозначенной цифрой X, жил пленный австриец по имени Рудольф. Остальные комнаты все были свободны.

При этом из нашего помещения можно было пройти к Рудольфу только через двор: обе двери в коридорчик из комнат, обозначенных цифрами VI и VII, были забиты. С верхним этажом можно было сообщаться снизу двояким способом: или через парадный ход верхнего этажа и далее через ворота, двор и задние двери сеней, или же по лестнице, которая из сеней, ведет наверх и выходит к уборной.

Из Сысертских рабочих я помню следующих лиц, бывших в охране: 1 – Степана Вяткина 2 – Филиппа Проскурякова; 3 – Егора Дроздова; 4 – Николая Подкорытова; 5 – Ивана Талапова, 6- Вениамина Сафонова, 7 – Егора Стогова, 8 – Ивана Котегова, 9 – Семена Беломоина, 10 – Александра Котегова, 11 – Александра Алексеева, 12 – Семена Шевелева, 13 – Семена Тулыгина, 14 – Андрея Стрекотина, 15 – другого еще Стрекотина, имени которого не помню, 16 – Михаила Котова, 17- Романа Теткина, 18 – Александра Орлова, 19 – Федора Емельянова, 20 – Михаила Летемина, 21 – Константина Добрынина, 22 – Зайцева; имя же его забыл; 23 – Ивана Старкова, 24 – другого еще Старкова, имени которого также не помню, 25 – Никифорова, имя его я забыл, 26 – Садчикова, имя его я также забыл. Фамилий Лугового, Семенова, Русакова, Чуркина, Попова, Кесарева и Суетина не помню.

Также не помню фамилии Сысертских рабочих Шукина и Ладейщикова. Из Злоказовских рабочих охранников с фамилиями Шулина, Петровых, Тимофеева, Фомина и Зотова не было. Забыл я еще указать одного из тез наших Злоказовских рабочих, которые, как особо привилегированные, «помогали» Авдееву: это был Скороходов. Он помогал Авдееву недолго, потому что скоро заболел и попал здесь в Екатеринбурге в больницу, а куда девался оттуда, не знаю. Также и из Сысертских рабочих Никифоров скоро ушел из охраны по болезни, а Садчиков незадолго до убийства Царской Семьи также ушел по болезни.

В момент нашего прибытия в дом Ипатьева не было ни среди нас, Злоказовских рабочих, ни среди Сысертских никакого особого начальника. Были лишь разводящие. В первую неделю у нас, Злоказовских рабочих, был разводящим я. У Сысертских был разводящим Медведев (Павел Спиридонович) и еще кто-то другой. Медведев, пожалуй, был главным среди Сысертских рабочих лицом, так сказать, вообще распоряжался среди них, к нему обращались с разными вопросами, но особой власти он никакой не имел.

Раньше его на таком же положении был Никифоров, он скоро заболел и ушел. Его тогда и заменил Медведев. Это так было, однако, в первое время после нашего прихода в дом Ипатьева. Спустя же приблизительно с неделю такой порядок изменился. Прежде всего, нас всех охранников, перевели в дом Попова. Медведев сделался уже “начальником” над нами всеми, т.е. и Злоказовскими и Сысертскими.

Было выбрано трое разводящих, которые были обязаны ставить на посты всех охранников. Такими разводящими были я, Вениамин Сафонов и Константин Добрынин. Когда же, незадолго до убийства, Сафонов заболел, его заменил Иван Старков. Значит, до самого убийства Царской семьи разводящими были: я, Иван Старков и Константин Добрынин.

Обязанности разводящего состояли в следующем:

Мы дежурили 8 часов: с 6 утра до 2 часов дня; с 2 часов дня до 10 часов вечера, с 10 часов вечера до 6 часов утра. В это дежурство мы ставили охрану на посты, проверяли время от времени посты. Кроме того, мы обязаны были находиться в комендантской комнате и выходить на звонок постового, когда он давал знать звонком в комендантскую о приходе какого-нибудь лица. Всех постов, когда мы пришли в дом Ипатьева, было 10, и они так и различались по номерам.

Пост 1-й находился в первой же комнате верхнего этажа, как только войдешь с парадного входа в дом. Эта комната на предъявленном мне Вами чертеже верхнего этажа дома обозначена цифрой XIV. В этой комнате у окна, ближайшего к перегородке, которая отделяет эту комнату, обозначенную цифрой XIV, от комнаты, обозначенной цифрой XIII, стоял диванчик. На этом диванчике обыкновенно и сидел постовой.

Пост № 2-й находился в проходной комнате, где находится ванная и уборная. Постовой, находившийся здесь, обыкновенно, сидел на окне, ближайшем к перегородке, которой эта проходная комната, обозначенная цифрой XIII, отделяется от комнаты, обозначенной цифрой XIV.

Таким образом, двое постовых отделялись один от другого только тонкой перегородкой. Конечно, они разговаривали один с другим и часто охранник с поста 1-й или 2-й разговаривали один с другим, причем один стоял в самой двери перегородки. Если в дверном окладе этой двери имеются следы ударов штыка, то они, безусловно, и произошли от постукивания штыком в этот оклад.

Пост № 3-й находился в переднем дворе у самой калитки. Калитка, как и ворота, была всегда заперта. В ней было проделано окошечко, чтобы постовой мог видеть человека, подошедшего к калитке. При нашем приходе в дом Ипатьева дом уже был обнесен двумя заборами. Первый забор шел близко от стен дома.

Он начинался со стороны Вознесенского переулка или от стены дома или от стены сада и, огораживая дом со стороны Вознесенского переулка, загибался углом, где этот переулок пересекается с Вознесенским проспектом, шел далее, огораживая дом со стороны Вознесенского проспекта, оканчиваясь с этой стороны перед парадным крыльцом, ведущим в верхний этаж. Он, таким образом, образовывал маленький перед домом дворик. В него можно было попасть только из парадного хода дома, ведущего в нижний этаж со стороны Вознесенского переулка.

В этом дворике у самого угла Вознесенского переулка и Вознесенского проспекта была будка, крашеная в такой же цвет, как и ворота с калиткой. Будка эта была старая. Надо думать, что она не нарочно для охраны дома, когда в нем поселили Царскую Семью, была выстроена, а находилась при доме уже давно. Второй забор также начинался со стороны Вознесенского переулка. Он был пристроен к первому забору и шел дальше, загибаясь также углом, огораживая дом со стороны Вознесенского проспекта.

Таким образом, этот второй забор закрыл и парадное крыльцо, ведущее в верхний этаж дома, и ворота в калитку. В этом втором заборе было двое сквозных ворот: одни были обращены в сторону Вознесенского переулка, другие как раз против них в противоположной стене забора вблизи ворот дома.

И те и другие ворота запирались изнутри забора. Когда мы пришли на охрану, были только одни ворота, ближайшие к воротам дома. Ворот, обращенных к Вознесенскому переулку, не было. Их выстроили уже при нас и потому выстроили, что автомобилям трудно было, благодаря крутому подъему, выходить из дома через первые ворота.

Для этого специально и были выстроены ворота, обращенные к Вознесенскому переулку. Автомобили входили и через те и через другие ворота; выходили же они только через ворота, обращенные к Вознесенскому переулку. В заборе около ворот, которые были выстроены еще до нас, была калитка с окошечком. По обоим углам наружного забора было выстроено по будке, в которых должны были находиться постовые.

Пост № 4-й находился за наружным забором у калитки около тех ворот, которые были выстроены первыми.

Пост № 5-й находился у будки вблизи этих ворот, так что постовой видел весь Вознесенский проспект.

Пост № 6-й находился у другой будки, которая находилась снаружи забора на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка около часовни.

Пост № 7-й находился в старой будке в переднем дворике, образованном стенами дома и забором первым. В эту будку постовой ходил со двора дома, через комнаты нижнего этажа и парадное крыльцо, которое ведет в верхний этаж дома со стороны Вознесенского переулка.

Для этого постового в этом внутреннем заборе вблизи парадного крыльца, ведущего в верхний этаж дома со стороны Вознесенского проспекта, также было окошечко, так что постовой мог видеть это парадное крыльцо и его можно было вызвать из будки.

Пост № 8-й находился в саду. Здесь постовой ходил по всему саду.

Пост № 9-й находился на террасе, где стоял пулемет.

Пост № 10-й находился в комнате нижнего этажа.

Всего и было 10 постов, когда мы пришли в дом Ипатьева.

Наше переселение в дом Попова произошло по нашему требованию. В особенности на этом настаивали Сысертские рабочие. К ним, как к дальним от города, приезжали жены. А между тем в доме Ипатьева они останавливаться не могли, так как туда никого не пускали. Вот поэтому нас всех и перевели в дом Попова. В нижних же комнатах дома Ипатьева, после нашего оттуда ухода, никого не осталось, кроме Рудольфа.

До второй половины июня мы, Злоказовские и Сысертские рабочие, несли охрану всех 10 постов. Со второй же половины июня произошла некоторая перемена. Дело в том, что к этому времени у рабочих Злоказовской фабрики наросло уже сильное недовольство Авдеевым и его из комиссаров фабрики турнули. Остался он только комендантом Ипатьевского дома.

Также и вся его компания из указанных лиц была изгнана со своих мест. Тогда Авдеев и перетащил их всех в дом Ипатьева. Попали сюда все вышеуказанные мною лица: три брата Логиновы, Мишкевичи, Соловьев, Гоншкевич, Корякин, Крашенинников, Сидоров, Украинцев, Комендантов, Лабушев, Валентин Люханов и Скороходов. Все они, кроме Скороходова, заболевшего вскоре и отвезенного в больницу, разместились в комендантской комнате.

Со времени их прибытия в дом Ипатьева они и стали нести охрану на постах за номерами 1 и 2. Размещались они в комендантской и в прихожей вповалку, прямо на полу. Для спанья взяли они два или три матраса из кладовой. Чьи были эти матрасы: Царские или Ипатьевские – я не знаю. Так мы несли охрану до первых чисел июля месяца, приблизительно числа до 3-4 июля, когда Авдеев, Мошкин и вся эта компания, переселившаяся к Авдееву, была разогнана. Вышло это так.

Авдеев был пьяница. Он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на Злоказовском заводе. Пил он и здесь в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда последние переселились в дом Ипатьева, они стали воровать Царские вещи. Часто стали ходить в кладовую и выносить оттуда какие-то вещи в мешках. Мешки они увозили и в автомобиле и на лошадях. Возили они вещи к себе домой по квартирам. Пошли об этом разговоры.

Говорили по поводу этого воровства и наши охранники, в особенности Павел Медведев. Говорили об этом и на фабрике Злоказовых, указывая определенно как на воров на Авдеева и Люханова. Это, конечно, так и было. Авдеев со своей компанией намозолил еще на фабрике глаза рабочим. Все они пристроились так к легкой работе в комитете, да в деловом совете, получали деньги и пили гущу.

Когда они переселились в дом Ипатьева, стали они также вести себя и здесь: гущу пили и Царские вещи воровали. Кто об этом вынес наружу и довел до сведения, надо думать, областного совета, не знаю. Знаю я только, что Павел Медведев сколько раз собирался на Авдеева донести. Может быть, он и донес.

Приблизительно, числа 3-4 июля, как раз в мое дежурство, Авдеев куда то ушел из дома. Я думаю, что его тогда не вызвали ли в областной совет по телефону. Спустя немного времени ушел и Мошкин. Он, я знаю, ушел тогда по вызову по телефону в областной совет. Остался за Авдеева Василий Логинов. Спустя некоторое время после ухода Авдеева и Мошкина пришли в дом Ипатьева Белобородов, Сафаров, Юровский, Никулин и еще каких-то два человека.

Один из этих двоих был лет 45, высокий, полный, упитанный, лицо круглое, широкое, красноватое: волосы на голове черного цвета (прически не помню), усы черные, большие, густые, с легкой проседью, борода большая, окладистая, черная, с легкой проседью; нос небольшой, толстый, широкий; глаз не помню. Из одежды помню на нем только белую гимнастерку. Другого наружности я не могу описать. Помню только, что он был молодой: лет двадцати с чем-нибудь.

Белобородов спросил нас, бывших в доме, кто у нас остался за Авдеева. Василий Логинов сказал ему, что за Авдеева остался он. Тогда Белобородов объяснил нам, что Авдеев больше не комендант, что он с Мошкиным арестован. За что именно они были арестованы, Белобородов нам не объяснил. Об этом, помню я, тогда Белобородой сказал и Медведеву, который тоже приходил из дома Попова.

Тут же Белобородов нам и объяснил, что Юровский – новый комендант, а Никулин – его помощник. С того же момента Юровский стал распоряжаться в доме, как уже комендант. Он тут же приказал Логинову и другим из их Авдеевской компании (я не могу припомнить, кто именно из них в тот момент находился в доме) “улетучиться” из дома.

Помню я, что все указанные мною лица: Белобородов, Сафаров, Никулин, Юровский и еще двое мне неизвестных были во всех комнатах дома; были они и в тех комнатах, где проживал с семейством Николай Александрович. Но я с ними туда не ходил. Были они там недолго. Надо думать, Белобородов осведомлял ИХ о назначении Юровского и Никулина.

Юровский тогда же спрашивал Медведева, кто несет охрану внутри дома, т. е. на постах № 1 и 2. Узнав, что внутреннюю охрану несут эти самые “привилегированные” из партии Авдеева, Юровский сказал: – Пока несите охрану на этих постах вы, а потом я потребую себе людей на эти посты из чрезвычайной комиссии.

Я категорически утверждаю подлинность этих слов Юровского о людях из “чрезвычайной комиссии“. Действительно, через несколько дней эти люди из чрезвычайной следственной комиссии и прибыли в дом Ипатьева. Их было 10 человек. Их имущество привозилось на лошади. Чья была эта лошадь, кто был кучером, не знаю. Но только всем тогда было известно, что прибыли все эти люди из чрезвычайки, из Американской гостиницы.

Из числа прибывших пятеро были не русских, а пятеро русских. Я категорически утверждаю, что пятеро из них было именно русских людей: они, эти пятеро, все были самые русские люди и говорили по-русски. Остальные же пятеро и по виду были не русские и по-русски, хотя говорили, но плохо.

Одного из нерусских звали Аякс. Он был лет 28-30, роста, пожалуй, выше среднего, худощавый, несколько, пожалуй, сутуловатый, во всяком случае, не стройный; лицо у него было маленькое, круглое, худощавое, маленький прямой нос, рот небольшой, губы тонкие; волосы на голове были длинные, светло-русые, усы небольшие, светло-русые, бороду брил; не помню его лба и цвета и формы глаз.

Носил этот Аякс, как помнится мне, черный пиджак, черные брюки и ботинки. На голове, хорошо помню, он носил жокейскую кепку (без затылка фуражку) с кнопкой сверху. Примет остальных нерусских я не могу описать. Одевались они некоторые в пиджаки, некоторые в гимнастерки; все они носили ботинки и сапог ни один не носил; один носил на ногах обмотки, а остальные были в брюках.

Одному из русских было на вид лет 45-47, роста выше среднего, полный; лицо полное, круглое, челюсти были у него широко расставлены, так что они придавали нижней части лица широкий вид; глаза большие, черные; лоб большой и прямой; волосы на голове у него были седоватые, но длинные или короткие, не помню; усы большие, седые, бороду брил; брови густые, седоватые. Носил он очки в простой белой оправе. Одевался он в гимнастерку, солдатские штаны солдатскую фуражку.

Другому из русских было на вид лет 35, роста также выше среднего, худощавый, скорее сутуловатый; лицо у него было длинное, худое; он был блондин, формы волос на голове не представляю, усы у него были светлые, жидкие, маленькие, бороду брил; нос большой, длинный, тонкий. Остальных его примет указать не могу. Одевался он также, как и первый.

Третий имел лет 22-23, маленького роста, не полный и не худой; лицо широкое, рябое от оспы; нос толстый, немного приплюснутый, глаза маленькие, узкие, волосы у него были длинные, русые, усы и борода не росли. Он также носил очки в простой белой оправе. Он ходил в черной тужурке, брюках и ботинках.

Четвертому было на вид лет 22, роста среднего, худощавый, блондин, длины волос и прически его не могу указать, так как я его видел в фуражке; нос прямой, тонкий, небольшой; усов и бороды у него совсем не было. Одевался он в гимнастерку и черные брюки.

Пятому было на вид лет 28-30, роста выше среднего, полный, лицо круглое, усы небольшие, тёмно-русые; усы он подстригал, бороду брил; волосы у него на голове были тёмно-русые, но какой они были длины и какого фасона он носил прическу, сказать не могу; нос небольшой, но широкий; рот небольшой, губы тонкие; лоб прямой, средней величины, глаза серые.

Он носил черную рубаху с широким поясом, как одеваются «товарищи» рабочие, сверху иногда надевал черную тужурку или пиджак; всегда он носил брюки и ботинки; сапог не носил. Хорошо я знаю, что ему фамилия была Кабанов. Это я весьма хорошо помню и положительно это удостоверяю. Что касается остальных четырех из русских, то я не могу указать, которому из них какая принадлежит фамилия.

Но только я помню, положительно удостоверяю, что эти русские, кроме Кабанова, носили фамилии Ермакова, Партина и Костоусова. Указать же, который из описанных мною русских носил фамилию Ермакова, Партина и Костоусова я не могу, но только, повторяю, они носили эти фамилии. Пятому же фамилию я забыл и не могу сказать, был ли среди них человек с фамилией Леватных.

Одного же из описанных мною людей, фамилия которому Кабанов, я запомнил именно по наружности. Эти же фамилии я потому запомнил, что меня, как разводящего, иногда посылали или Юровский или Никулин за кем-нибудь из них: – Позови Ермакова, позови Партина, позови Костоусова.

Всех этих прибывших из Американской гостиницы людей мы безразлично называли почему-то латышами. Нерусских мы называли потому латышами, что они были нерусские. Но действительно ли они были латыши, никто из нас этого не знал. Вполне возможно, что они были и не латыши, а, например, – мадьяры. Среди нас же все эти 10 человек, в том числе и пятеро русских, просто назывались латышами.

Они поселились в нижнем этаже дома в комнатах, обозначенных на чертеже цифрами II, IV и V. Обедали же они, и пили чай в комендантской комнате. Они все были на особом положении сравнительно с нами. Пожалуй, правильнее будет, если сказать, что было у нас три партии: вот эти самые латыши, Злоказовские рабочие и Сысертские.

К латышам Юровский относился как к равным себе, лучше относился к Сысертским и хуже к нам. Различие в отношении его к нам и к Сысертским объяснялось тем, что нас он причислял к тем же рабочим со Злоказовской фабрики, которые были изгнаны вместе с Авдеевым. Кроме того, некоторую роль в этом играл и Медведев. Он лебезил перед Юровским и Никулиным, угодничал пред ними. Поэтому они и относились лучше, с большим расположением к Сысертским.

Юровский, прежде всего, увеличил число постов. Он поставил еще пулемет на чердаке дома и установил пост на заднем дворе. Этот пост на заднем дворе стал называться номером 10-м; пост у пулемета в комнате нижнего этажа, раньше считавшийся под этим номером, стал называться номером 11-м, а пост на чердаке – номером 12-м.

Охрану постов за номерами 1, 2 и 12 при Юровском, со времени прибытия в дом “латышей”, несли исключительно они, т. е. прибывшие из чрезвычайки и русские и не русские. Нас на эти посты уже не ставили. Все остальные посты охранялись нами. Но обыкновенно на пост № 11, т. е. к пулемету в комнате нижнего этажа мы поста не ставили, так как в этом этаже жили и без того латыши. Не ставили мы тогда наших людей сюда, когда у нас не хватало их, например, в виду болезни кого-либо или отлучки.

Я не видел тогда, в том, что состою в карауле над бывшим царем ничего не худого. Как я вам уже говорил, я все-таки читал разные книги. Читал я книги “партийные” и разбирался в партиях. Я, например, знаю разницу между взглядами социалистов-революционеров и большевиков. Те считают крестьян трудовым элементом, а эти – буржуазным, признавая пролетариатом только одних рабочих.

Я был по убеждениям более близок большевикам, но я не верил в то, что большевикам удастся установить “настоящую”, “правильную” жизнь их путями, т. е. насилием. Мне думалось и сейчас думается, что “хорошая”, “справедливая” жизнь, когда не будет таких богатых и таких бедных, как сейчас, наступит только тогда, когда весь народ путем просвещения поймет, что теперешняя жизнь не настоящая.

Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел Царя и думал, что Его надо держать под стражей, вообще в заключение для охраны революции, но до тех пор, пока народ Его не “рассудит” и не поступит с Ним по Его делам: был Он плох и виноват перед Родиной, или нет. И если бы я знал, что Его убьют так, как Его убили, я бы ни за что не пошел Его охранять.

Его, по-моему, могла судить только вся Россия, потому что Он был Царь всей России. А такое дело, какое случилось, я считаю делом нехорошим: несправедливым и жестоким. Убийство же всех остальных из Его Семьи еще того хуже. За что же убиты были Его дети? А также я должен сказать, что пошел я на охрану из-за заработка. Я тогда был всё не здоров и больше, поэтому пошел: дело нетрудное.

Вот, значит, мы и охраняли Царя Николая Александровича с Семьей. Жили Они все в доме Ипатьева, т.е. Сам Царь Николай Александрович, Его жена Александра Федоровна, сын Алексей и дочери Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия.

Из посторонних с ними жили: доктор Боткин, “фрейлина”, как мы ее назвали, Демидова, повар Харитонов и лакей Трупп. Фамилию лакея Труппа я хорошо помню потому, что список всех лиц, проживавших в доме Ипатьева, висел в комендантской комнате.

Боткин из себя был уже пожилой, полный, седой, высокий. Он носил синюю тройку: пиджак, жилет и брюки, крахмальное белье и галстук; на ногах – ботинки. Демидова была высокая полная блондинка, лет 30-35. Одевалась она чисто, хорошо, не как прислуга. Ее платьев я описать положительно не могу: не помню. Также не могу сказать, что она носила на ногах.

Но вот что я могу удостоверить: она, по-моему, обязательно носила корсет: по фигуре, видать было, что она стянутая ходила и обязательно она его носила. Повар из себя был лет 50, низенький, коренастый, тёмно-русый, усы черноватые, не особо большие, бороду он брил на щеках и на подбородке, оставляя ее под усами и около усов; на одной какой-то щеке была у него бородавка с длинными волосами.

Носил он черную тужурку с глухим, стоячим воротом, черные брюки, ботинки. Лакей был лет 60, высокого роста, худой, волосы на голове, усах и бороде он брил, носил он какую-то серую куртку, тёмно-серые брюки и ботинки. Еще жил при Царской Семье мальчик, лет 14. Имени и фамилии его не знаю (Леонид Седнев). Он был по своему возрасту высокий, худой, из себя лицом беловатый, нос прямой, длинный, рот большой, губы тонкие, глаза не особо большие, но глубокие, а цвета их не помню. Носил он тёмно-серую тужурку со стоячим воротником, такой же материи брюки и ботинки, но видал его я и в сапогах.

Про жизнь Царской Семьи, как Она жила, как проводила время, я ничего Вам рассказать не могу. Сам я ни разу не был в тех комнатах, где жила Она. Видеть же издали я ничего не мог, так как дверь из прихожей в первую же комнату всегда обязательно была закрыта. Я также ничего об этом не мог и слышать.

Медведев относился ко мне враждебно, как к человеку, которого он считал конкурентом для себя. Авдеев же с его компанией смотрели на нас сверху вниз и никогда с нами о Царской Семье не говорили. Как проводила Царская Семья время в доме, я не знаю. Обеды для Нее приносились какими то женщинами из “советской столовой”, что на углу Вознесенского и Главного проспектов, где ныне кинематограф и кафе Лоранж.

Но потом, еще при Авдееве, было разрешено готовить обеды им на дому. Провизия для этого доставлялась из областного Совета каким то особым человеком. Монашенки из монастыря приносили им молоко, яйца и хлеб. Только одно я сам наблюдал из жизни Царской семьи: Они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели Они Херувимскую Песнь. Но пели Они и какую-то светскую песню. Слов ее я не разбирал, а мотив ее был грустный. Это был мотив песни: “Умер бедняга в больнице военной”. Слышались мне одни женские голоса, мужских ни разу не слыхал.

Богослужения совершались в доме, но за все время, пока я находился в доме, богослужение совершалось три раза. Два раза служил священник Сторожев (Иоанн) и один раз священник Меледин (Анатолий Григорьевич). Но служили и до нас. Это я знаю потому именно, что я как раз и ходил за священниками, когда совершалось богослужение.

Первый раз послал меня Авдеев за священником и указал мне церковь, из которой требовался священник. Фамилии священника он мне не указал. Я в церкви уже узнал, что служил Меледин. Я хотел его звать, но он в это время служил обедню. Тогда я позвал Сторожева. За ним ходил я же и второй раз. Я же потом и ходил и за Мелединым.

Отыскивая священников, я обращался к церковному старосте, который стоял за свечным ящиком. Кто он такой, не знаю. Но он однажды меня просил, нельзя ли ему служить вместо диакона: «мне больно хочется посмотреть Царя». Богослужений при Авдееве было, за мое нахождение в доме, два, при Юровском – одно. Сам я ни разу не присутствовал при богослужениях: нас в комнаты не допускали. На богослужениях присутствовали Авдеев, Юровский.

Издали я слышал во время богослужения мужские и женские голоса: должно быть, Они и пели Сами. Видеть мне пришлось всех лиц Семьи и всех лиц, которые жили при Ней.

Видел я Их в доме, когда Они проходили в уборную, шли на прогулку в сад и во время самой прогулки в саду. В уборную Они ходили мимо комендантской комнаты через прихожую и через пост № 1. Могли бы Они пройти и через ту комнату, где помещалась кухня, но почему то там Они никогда не ходили. На прогулку Они ходили, если не гулял Наследник, через лестницу, которая идет вниз от уборной, далее чрез сени во двор и из двора в сад.

Если же на прогулку отправлялся Наследник, то тогда Они все шли через парадную дверь на улицу, далее через ворота (а не калитку), во двор и в сад. В уборную Они шли через комнаты, обозначенные на чертеже верхнего этажа цифрами IX, XIVи XIII. Если они шли на прогулку без Наследника, то Они спускались по лестнице от уборной, обозначенной на чертеже цифрой XII, вниз в сени нижнего этажа, обозначенные на предъявленном мне Вами чертеже нижнего этажа (предъявлен чертеж нижнего этажа), цифрой XIV, и отсюда через наружную дверь – во двор; отсюда под навес, обозначенный на чертеже цифрой V и через калиточку в сад.

Если же выносился гулять Наследник, то тогда Они шли чрез комнаты, обозначенные цифрами IX и XIV на чертеже верхнего этажа. Наследник при мне не мог ходить. Он, видимо, болел и Его выносил на прогулку до коляски, которая выносилась к парадному крыльцу, Царь всегда Сам. Я ни разу не видел, чтобы Его выносил еще кто-нибудь.

Непосредственно наблюдать, как относился Авдеев к Царю и Его Семье, мне не приходилось. Но я наблюдал самого Авдеева, имевшего с Ними общение. Авдеев был пьяница, грубый и неразвитый; душа у него была недобрая. Если, бывало, в отсутствие Авдеева кто-нибудь из Царской Семьи обращался с какой-либо просьбой к Мошкину, тот всегда говорил, что надо подождать возвращения Авдеева. Когда же Авдеев приходил и Мошкин передавал ему просьбу, у Авдеева был ответ: – ну Их к чёрту.

Возвращаясь из комнат, где жила Царская Семья, Авдеев, бывало, говорил, что его просили о чем-либо, и он отказал. Это отказывание ему доставляло видимое удовольствие. Он об этом «радостно» говорил. Например, я помню, его просили разрешить открывать окна, и он, рассказывая об этом, говорил, что он отказал в этой просьбе. Как он называл Царя в глаза, не знаю. В комендантской он называл всех “Они”. Царя он называл “Николашка”.

Я уже говорил, что он, как только попал в дом Ипатьева, так начал таскать туда своих приближенных рабочих. А потом они вовсе перекочевали в дом, когда их поперли из комитета и совета. Все эти люди бражничали с Авдеевым в доме Ипатьева, пьянствовали и воровали Царские вещи. Раз Авдеев напился до того пьяный, что свалился в одной из нижних комнат дома. Как раз в это время приехал Белобородов и спросил его. Кто-то соврал из приближенных Авдеева и сказал Белобородову, что Авдеев вышел из дома. А в нижний этаж он попал тогда после посещения в таком пьяном виде Царской семьи: он в таком виде ходил к Ней.

Пьяные они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку, кто, где хотел, и разводили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не могли быть приятными для Царя. Пели они все “вы жертвою пали в борьбе роковой”, “отречемся от старого мира”, “дружно, товарищи, в ногу”. Украинцев умел играть на пианино, стоявшее в комендантской, и аккомпанировал певшим.

Вот, зная Авдеева, как большевика, как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с Царской Семьей плохо: не мог он обращаться с Ней хорошо по его натуре; по его поведению, как я его самого наблюдал в комендантской, думаю, что его обращение с Царской Семьей было для Нее оскорбительным. Припоминаю еще, что вел Авдеев со своими товарищами разговоры и про Распутина. Говорил он то, что многие говорили, о чем и в газетах писалось много раз: что Государыня жила, будто бы, с Распутиным.

Я никогда, ни одного раза не говорил ни с Царем, ни с кем-либо из Его Семьи. Я с ними только встречался. Встречи были молчаливые. Только один раз я слышал и видел, как Царь говорил с Мошкиным. Они гуляли в саду. Царь ходил по саду. Мошкин сидел в саду на диванчике. Царь подошел к нему и заговорил с ним что-то о погоде.

Однако эти молчаливые встречи с Ними для меня не прошли бесследно. У меня создалось в душе впечатление от Них ото Всех. Царь был уже немолодой. В бороде у Него пошла седина. Видел я Его в гимнастерке, подпоясанным офицерским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтого цвета, и самый пояс был желтого цвета, не светло-жёлтого цвета, а тёмно-жёлтого цвета. Гимнастерка на Нем была защитного цвета. Такого же защитного цвета на Нем были и штаны и уже старые, поношенные сапоги.

Глаза у Него были хорошие, добрые, как и все лицо. Вообще, он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот Он заговорит с тобой и, как мне казалось, Ему охота была поговорить с нами.

Царица была, как по Ней заметно было, совсем на Него не похожая. Взгляд у Неё был строгий, фигура и манеры ее были, как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про Них и все мы так думали, что Николай Александрович простой человек, а Она не простая и, как есть, похожа на Царицу. На вид Она была старше Его. У Нее в висках была заметна седина, лицо было уже женщины не молодой, а старой. Он перед Ней означался моложе. Во что Она одевалась, я положительно не могу описать.

Такая же, видать, как и Царица, была Татьяна. У нее вид был такой же строгий и важный, как и у Матери. А остальные дочери: Ольга, Мария и Анастасия важности никакой не имели. Заметно по Ним было, что были Они простые и добрые. Во что Они одевались, также не знаю: не замечал. Наследник был все время больной. Ничего про Него я сказать Вам не могу. Вынесет его Царь до коляски, а там Он закрыт одеялом. Его одежды я тоже описать не могу и не знаю, был ли у него пояс и с какой пряжкой.

От моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я Их сам своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем по другому: мне стало их жалко. Жалко мне стало Их как людей.

Сущую правду я вам говорю, хотите верьте, хотите нет, была у меня в голове мысль: пускай убегут; как-нибудь сделать так, чтобы Они бежали. Никому я этого не сказывал. А была у меня тогда мысль сказать об этом доктору Деревенько (Владимир Николаевич), который к ним ходил. Только я его поостерегся.

Почему поостерегся, не могу вам и сам объяснить, а так, думаю, себе: человек, а какой он человек, кто его знает. Как то лицо у него, когда он, этот Деревенько, уходил от них, ничего не выражало, и никогда ни одного слова про Них он, уходя, не высказывал. Я и поостерегся его. Я Вам сущую правду рассказываю: были у меня в голове вот такие мысли.

Раньше, как я поступил в охрану, я, не видя Их и не зная Их, тоже и сам пред Ними несколько виноват. Поют, бывало, Авдеев с “товарищами” революционные песни. Ну и я маленько подтяну, бывало, им. А как я разобрался, как оно и что, бросил я это и все мы, если не все, то многие, Авдеева за это осуждали.

Из таких людей, кто посерьёзней относился к жизни, были Лесников, Устинов, Путилов, Дерябин. При Юровском мы были все отшиты от дома. В комендантской уже не приходилось задерживаться, как это бывало при Авдееве. Придешь, бывало, по звонку (в дом Попова из комендантской звонок был проведен), прикажет что-нибудь и уходи.

Собственно, нам, разводящим, не приходилось по звонку ходить. По звонку вызывался Медведев, а через него уже нас звали. Около Юровского был Никулин, Медведев тоже “примазывался” к нему, близки были все эти «латыши» из чрезвычайки. Поэтому, я и не могу вам описать, как Юровский в душе относился к Царю. Авдеев все-таки был для нас ближе, потому что он был свой брат-рабочий и был у нас на виду, а Юровский держал себя, как начальник, и нас отстранил от дома.

Я вот, что могу только отметить. Он, как дом принял, сейчас же пулеметный пост на чердаке поставил, как я уже и говорил. Новый пост он на заднем дворе поставил. Пьяные безобразия он прекратил. Никогда я его пьяного или выпившего не видел. К Никулину ходила из чрезвычайки Сивелева, но она не допускалась в комендантскую.

Однако же он, Юровский, что-то однажды или изменил, или вовсе отменил относительно монашеских приношений: к ухудшению положения Царской Семьи; но что именно он изменил или отменил, я не помню. Что-то такое непонятное для меня вышло и со священником. Богослужение, как я помню, при Юровском один было раз.

Это было в субботу 13 июля, позвал меня к себе Юровский и велел мне позвать “которого-нибудь” священника. Он меня сначала спросил, какие священники служат. Я ему назвал о. Меледина и о. Сторожева. Тогда он мне и велел позвать которого-нибудь. Тогда он, Меледин, жил поближе (Водочная, д. 168), то я тогда же в субботу вечером его и позвал.

Вечером же я и сказал Юровскому, что Меледина я позвал, назвав его по фамилии. Утром меня Юровский позвал и спросил снова, какого священника я позвал. Я сказал ему, что позвал о. Меледина. Тогда Юровский меня спросил:

– Это который живет на Водочной, где доктор Чренавин проживает? Я сказал, что именно так. Тогда Юровский меня послал к Меледину сказать ему, чтобы он не приходил: – поди и скажи Меледину, что обедницы не будет: отменена. А спросит, кто отменил, так скажи, что Они Сами отменили, а не я. Вместо Меледина позови Сторожева.

Ну, я что же? Пошел к Меледину и говорю: «так и так, обедницы не будет». Он меня спросил: – Почему? Я сказал, как велел Юровский, что Они Сами отменили. Тут же я пошел к Сторожеву и позвал его. Что это означало, что не захотел Юровский Меледина, а пожелал Сторожева, не знаю. И со мной тоже Юровский поступил против желания команды и по своему желанию. 12 июля команда выбрала вместо Медведева меня в начальники.

В воскресенье 14 июля я отлучался из дома дольше позволенного мне времени. Тогда Юровский меня отменил, а вместо меня назначил Медведева. Так он до конца и был.

Последний раз я видел Царя и Дочерей 16 июля. Они гуляли в саду часа в 4 дня. Видел ли я в этот день Наследника, не помню. Царицы я не видел. Она тогда не гуляла. 15 июля в понедельник у нас в нашей казарме в доме Попова появился мальчик, который жил при Царской Семье и катал в коляске Наследника. Я тогда же обратил на это внимание.

Вероятно, и другие охранники также на это обратили внимание. Однако никто не знал, что это означает, почему к ним перевели мальчика. Сделано же это было, безусловно, по приказанию Юровского. 16 июля я был дежурным разводящим. Я дежурил тогда с 2 часов дня до 10 часов вечера. В 10 часов вечера я поставил постовых на все 8 постов (посты за номерами 1, 2, 11 и 12 окарауливались не нами: хотя пост № 11 и окарауливался иногда нами, но чаще мы туда никого не ставили, так как там и без того жили “латыши”), но я помню только 4 поста, кого именно я поставил из своих, остальных же 4-х постов, на которые тогда попали Сысертские, я не помню.

Пост № 3-й (во дворе дома у калитки) занял Брусьянин, пост № 4-й (у калитки в заборе вблизи парадного крыльца, ведущего в верхний этаж) занял Лесников, пост № 7 (в старой будке между стенами дома и внутренним забором) занял Дерябин, пост № 8 (в саду) занял Клещев. Постовые, которых я поставил в 10 часов вечера, должны были сменяться в 2 часа ночи уже новым разводящим, которому я сдал дежурство – Константином Добрыниным.

Сдав ему дежурство, я ушел в свою казарму. Помню я, что я пил чай, а потом лег спать. Лег я, должно быть, часов в 11. В одной комнате со мной помещались Клещев, Романов и Осокин. В соседней с нами – Дерябин, Лесников, Брусьянин, Смородяков, а далее, также в одной комнате – Прохоров, Устинов, Корзухин, Пелегов.

Когда я ложился спать, Романова и Осокина не было в комнате; они, вероятно, куда-нибудь уходили и вернулись домой позднее, когда я уже спал. Часа, должно быть, в 4 утра, когда уже было светло, я проснулся от слов Клещева. Проснулись и спавшие со мной Романов и Осокин. Он говорил взволнованно: “ребята, вставайте! Новость скажу. Идите в “ту” комнату”! Мы встали и пошли в соседнюю комнату, где было больше народа, почему нас и звал туда Клещев.

Я помню, что все указанные мною лица были тогда в этих трех комнатах, кроме Корзухина и Пелегова. Были ли они в это время дома, не помню. Помню, был еще Путилов. Когда мы собрались все, Клещев сказал: – Сегодня расстреляли Царя. Все мы стали спрашивать, как же это произошло, и Клещев, Дерябин, Лесников и Брусьянин рассказали нам следующее.

Главным образом рассказывали Клещев с Дерябиным, взаимно пополняя слова друг друга. Говорили и Лесников с Брусьяниным, что видели сами. Рассказ сводился к следующему.

В 2 часа ночи к ним на посты приходили Медведев с Добрыниным и предупреждали их, что им в эту ночь придется стоять дольше 2 часов ночи, потому что в эту ночь будут расстреливать Царя. Получив такое предупреждение, Клещев и Дерябин подошли к окнам: Клещев к окну прихожей нижнего этажа, которая изображена на чертеже у Вас цифрой I, а окно в ней, обращенное в сад, как раз находится против двери из прихожей в комнату, где произошло убийство, т. е. в комнату, обозначенную на чертеже цифрой II. Дерябин же – к окну, которое имеется в этой комнате и выходит на Вознесенский переулок.

В скором времени – это было все, по их словам, в первом часу ночи, считая по старому времени, или в третьем часу по новому времени, которое большевики тогда перевели на 2 часа вперед – в нижние комнаты вошли люди и шли в комнату, обозначенную цифрой на чертеже нижнего этажа I.

Это шествие наблюдал именно Клещев, так как ему из сада через окна это было видно. Шли они все, безусловно, со двора через дверь сеней, обозначенных на чертеже цифрой XII, а далее через комнаты, обозначенные цифрами VIII, VI, IV, I, в комнату, обозначенную цифрой II.

Впереди шли Юровский и Никулин. За ними шли Государь, Государыня и Дочери: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, а также Боткин, Демидова, Трупп и повар Харитонов. Наследника нес на руках сам Государь. Сзади за Ними шли Медведев и латыши, т. е. те 10 человек, которые жили в нижних комнатах и которые были выписаны Юровским из чрезвычайки. Из них двое русских были с винтовками.

Когда Они были введены в комнату, обозначенную цифрой II, они разместились так: посредине комнаты стоял Царь, рядом с ним на стуле сидел Наследник по правую руку от Царя, а справа от Наследника стоял доктор Боткин. Все трое, т. е. Царь, Наследник и Боткин стояли лицом к двери из этой комнаты, обозначенной цифрой II, в комнату, обозначенную цифрой I.

Сзади Них у стены, которая отделяет комнату, обозначенную цифрой II, от комнаты, обозначенной цифрой III, (в этой комнате, обозначенной цифрой III, дверь была опечатана и заперта; там хранились какие-то вещи), стали Царица с Дочерями. Царица с Дочерями и стояла между аркой и дверью в опечатанную комнату, как раз вот тут, где, как видно на снимке, стена исковырена.

В одну сторону от Царицы с Дочерями встали в углу повар с лакеем, а в другую сторону от них также в углу встала Демидова. А в какую именно сторону, в правую или в левую встали повар с лакеем и в какую встала Демидова, не знаю.

В комнате, вправо от входа в нее, находился Юровский; слева от него как раз против двери из этой комнаты, где произошло убийство, в прихожую, обозначенную цифрой I, стоял Никулин. Рядом с ним в комнате же стояла часть “латышей”. Латыши находились и в самой двери. Сзади них стоял Медведев. Такое расположение названных лиц я описываю со слов Клещева и Дерябина.

Они пополняли друг друга. Клещеву не видно было Юровского. Дерябин видел через окно, что Юровский что-то говорит, маша рукой. Он видел, вероятно, часть его фигуры, а главным образом, руку Юровского. Что именно говорил Юровский, Дерябин не мог передать – он говорил, что ему не слышно было его слов.

Клещев же положительно утверждал, что слова Юровского он слышал. Он говорил, я хорошо помню, что Юровский так сказал Царю: “Николай Александрович, Ваши родственники старались вас спасти, но этого им не пришлось. И мы принуждены вас сами расстрелять”. Тут же, в ту же минуту за словами Юровского, раздалось несколько выстрелов.

Стреляли исключительно из револьверов. Ни Клещев, ни Дерябин, как я помню, не говорили, чтобы стрелял Юровский, т. е. они про него не говорили совсем, стрелял он или же нет. Им, как мне думается, этого и не видно было, судя по положению Юровского в комнате. Никулин же им хорошо был виден. Они оба говорили, что он стрелял. Кроме Никулина, стреляли некоторые из “латышей”. Стрельба, как я уже сказал, происходила исключительно из револьверов.

Из винтовок никто не стрелял. Вслед за первыми же выстрелами раздался, как они говорили, женский визг, крик нескольких женских голосов. Расстреливаемые стали падать один за другим. Первым пал, как они говорили, Царь, за Ним Наследник. Демидова же, вероятно, металась. Она, как они оба говорили, закрывалась подушкой. Была ли она ранена, или нет пулями, но только, по их словам, была она приколота штыками одним или двумя русскими из чрезвычайки.

Когда все Они лежали, Их стали осматривать и некоторых из Них достреливали и докалывали. Но из лиц Царской Семьи, я помню, они называли только одну Анастасию, как приколотую штыками. Подушек Клещев с Дерябиным насчитали две. Одна была у Демидовой в руках. У кого была другая, они не говорили. Когда все Они были убиты и лежали еще в этой комнате, их стали осматривать: расстегивать одежду и искать, должно быть, вещи.

Я помню, упоминали Клещев с Дерябиным про пояса, которые тогда отстегивались у женщин. Говорили они, что в обеих или в одной подушке была найдена или были найдены шкатулочка или же несколько шкатулочек. Все найденные вещи у покойных Юровский взял себе и отнес, как они говорили, наверх.

Кто-то принес, надо думать, из верхних комнат несколько простынь. Убитых стали завертывать в эти простыни и выносить во двор через те же комнаты, через которые их вели и на казнь. Со двора Их выносили в автомобиль, стоявший за воротами дома в пространстве между фасадом дома, где парадное крыльцо в верхний этаж, и наружным забором: здесь обычно и стояли автомобили.

Это уже видели Лесников с Брусьяниным. Как Их выносили со двора, т. е. через ворота, или же через калитку, не было разговора. Всех Их перенесли в грузовой автомобиль и сложили всех в один.

Небезынтересно, что австрийский военнопленный Р. Лахер, обслуживавший коменданта, проживавший в одной из комнат нижнего этажа и Юровским перед расстрелом закрытый в ней, из окна наблюдал за погрузкой тел в грузовик, специально считал их количество, и он насчитал 11 трупов, убедившись, что расстреляны все. В дальнейшем он вызывался из Австрии в Западную Германию на процесс по делу Лжеанастасии Ф. Шанцковской и своими показаниями, что в доме Ипатьева были расстреляны все заключенные, существенно повлиял на решение суда, разоблачение самозванки.

Из кладовой было взято сукно. Его разложили в автомобиль, на него положили трупы и сверху их закрыли этим же сукном. Кто ходил за сукном в кладовую, не было разговора. Ведь не было же у нас допроса, как сейчас. Кабы я знал раньше, мог бы спросить. Шофёром на этом автомобиле был Сергей Люханов. Именно его называли и Брусьянин, и Лесников.

Автомобиль с трупами Люханов повел в ворота, которые выходили на Вознесенский переулок, и далее вниз по Вознесенскому переулку мимо дома Попова. Вместе с трупами уехал сам Юровский и человека три “латышей”, но русских латышей или же не русских, не знаю: не допытывались мы.

Когда трупы были уже унесены из дома, тогда двое из “латышей” – молодой в очках и другой молодой, лет 22, блондин стали метелками заметать кровь и смывать ее водой при помощи опилок. Говорили Клещев с Дерябиным, что кровь с опилками куда-то выкидывалась, в какое-то, как я понял, подполье в самом доме, но хорошо я этого не помню.

Еще кто принимал участие в уборке крови, я положительно не знаю. Из рассказов их выходило так, что постовых для этого дела не трогали. Все они продолжали стоять на своих постах, пока их не сменили. Рассказы Клещева, Дерябина, Брусьянина и Лесникова были столь похожи на правду, и сами они были так всем виденным ими поражены и потрясены, что и тени сомнения ни у кого не было, кто их слушал, что они говорят правду.

Особенно был расстроен этим Дерябин, а также и Брусьянин. Дерябин прямо ругался за такое дело и называл убийц “мясниками”. Он говорил про них с отвращением. Брусьянин не мог вынести этой картины, когда покойников стали вытаскивать в белых простынях и класть в автомобиль: он убежал со своего поста на задний двор.

В один из последующих дней или же сам Медведев или же кто-либо с его слов говорил мне, что увез Люханов трупы за Верх-Исетский завод. Автомобиль шел лесистой местностью. Почва пошла, по мере дальнейшего следования автомобиля, мягкая, болотистая, и автомобиль стал останавливаться: колеса его тонули.

С трудом, но все-таки автомобиль дошел до места, где оказалась заранее вырытая яма. В нее положили в одну все трупы и зарыли. Я прекрасно помню, Лесников говорил, что лопаты брались тогда Юровским с собой из дома Ипатьева, когда он поехал с трупами.

Я вам говорю сущую правду. Ничего ни я, ни другие наши Злоказовские рабочие, которые слушали рассказ Клещева, Дерябина, Брусьянина и Лесникова с вечера не знали о предстоящем убийстве. К нам в казарму Медведев с вечера не приходил и ничего про это нам не объяснял. И никто из нас не ходил убирать комнаты после убийства.

Я допускаю, что Сысертские могли об этом знать через Медведева заранее, а в особенности Добрынин, Иван Старков и Андрей Стрекотин: они были весьма близки к Медведеву. Меня же Медведев не любил, как и Юровский. В доме Попова комнаты, в которых мы проживали, были, хотя и не отделены (по всему дому можно было сообщаться через комнаты), но Сысертские держались отдельно от нас а мы от них. У нас было и свое отдельное крыльцо, а у Сысертских – свое.

Среди сысертских гораздо было более большевиков, чем среди наших рабочих. Допускаю я вполне, что Медведев мог звать своих из казармы убирать комнаты. Также можно допустить, что Стрекотин в ночь убийства стоял на посту у пулемета в нижней комнате, где мимо него носились трупы. Юровский мог приказать Медведеву поставить сюда надежного человека из пулеметчиков, каковым и был Стрекотни (к пулеметам вообще ставились из солдат, умевших обращаться с пулеметами).

Относительно оружия я могу сказать следующее. У Юровского было 2 револьвера. Один у него был большой маузер, другой – наган. У Никулина был также наган. Кроме того, я видел в комендантской комнате большой револьвер, похожий по устройству на браунинг, но не браунинг, гораздо большего калибра револьвер.

Я не знаю, как он назывался; возможно, что и был кольт. У всех “латышей” были револьверы. Этих револьверов я не видел, но, судя по кобурам, думаю, что у них были наганы. У Медведева, когда я только еще поступил в охрану, был наган.

Кроме того, был один наган у Сафонова и Добрынина, как разводящих. При Юровском откуда-то было доставлено несколько наганов. Один был дан мне, как разводящему, два двум дневальным из Сысертской команды (дневальные дежурили по 12 часов в казарме, на половине Сысертских у звонка, проведенного из комендантской, и постоянно менялись: дежурили все Сысертские по очереди); три револьвера были даны на посты за номерами 5, 6 и 9. Все они были наганы. Револьверы на постах так и оставались в будках и на террасе. О том, чтобы Медведев перед убийством брал у кого-либо револьверы, я ни от кого не слышал.

Рассказ об убийстве Царя и Его Семьи на меня подействовал сильно. Я сидел и трясся. Спать уже не ложился, а часов в 8 утра отправился я к сестре Капитолине. У меня были хорошие отношения с ней. Я пошел к ней, чтобы поделиться с ней мыслями. Мне на душе было страшно тяжело.

Потому к ней и пошел я, чтобы поговорить с близким человеком. Сестру я застал одну. Муж ее был на службе в комиссариате юстиции. Я, как пришел, сел в кухне. Сестра, увидев, должно быть, мое расстроенное лицо, спросила: «ты что это?» Я сказал ей: “Царя расстреляли”. Первый же вопрос сестры был: “Неужели и ты там был?” Она меня хотела, очевидно, спросить, неужели и я принимал сам участие в убийстве Царя?

Я рассказал сестре то же самое, что рассказал и Вам, но только не так подробно. Возможно, что я говорил ей, что Царская Семья расстреляна “по постановлению областного совета”. Я так думал и так сейчас думаю. Ведь, вероятно. Юровский не сам же это устроил. А как вся власть тогда была в руках областного совета, то я и думаю, убийство Царской Семьи произошло по приказанию из областного совета.

На ваш вопрос, был ли у меня разговор с зятем Агафоновым, приблизительно за неделю до расстрела Царской Семьи по поводу того, что Ей грозит смерть ввиду приближения “врага”, то есть чехословаков, припоминаю, что действительно, разговор у меня об этом был. Среди красноармейцев ходили тогда разговоры: что будет, если подойдут чехи, как поступят с Царской Семьей? Высказывались предположения, что Их могут расстрелять.

Эти предположения я мог высказать зятю. Я не говорил сестре, что я сам видел расстрел Царской Семьи. Все я рассказывал с чужих слов. Вероятно, она, ввиду моего расстроенного вида, подумала, что картину убийства я сам видел своими глазами. Я не называл ей точное число полученных Демидовой штыковых ран: 32. Это не так. Дерябин говорил, что ее ударили штыком раз 30. Так и я ей говорил.

Я был у сестры часа два и часов, приблизительно, в 10 утра я пришел опять в дом Попова. Не помню, как у меня протекло время до 2-х часов дня, когда я опять встал на дежурство. С 10 часов вечера 16 июля, встал на дежурство вместо меня Добрынин, дежуривший до 6 часов утра 17 июля, с 6-ти же часов утра 17 июля встал Иван Старков. Я сменил тогда Ивана Старкова. Я расставил охрану на все посты, кроме поста № 7.

Старков мне сказал, что на этот пост уже теперь не надо ставить караула под окнами дома. Караульный, очевидно, после ухода с этого поста Дерябина и не ставился туда. Я так тогда понял Старкова. Оба мы понимали, почему уже не нужно было ставить туда постового, и ничего больше про это не говорили. Расставив посты, я вошел в комендантскую. Там я застал Никулина и двоих из «латышей» нерусских. Там же был и Медведев.

Все они были невеселые, озабоченные, подавленные. Никто из них не произносил ни одного слова. На столе комендантской лежало много разных драгоценностей. Были тут и камни и серьги и булавки с камнями и бусы. Много было украшений. Частью они лежали в шкатулочках. Шкатулочки были все открыты. Дверь из прихожей в комнаты, где жила Царская Семья, по-прежнему была закрыта, но в комнатах никого не было.

Это было ясно: оттуда не раздавалось ни одного звука. Раньше, когда там жила Царская Семья, всегда слышалась в Их комнатах жизнь: голоса, шаги. В это же время там никакой жизни не было. Стояла только в прихожей у самой двери в комнаты, где жила Царская Семья, Их собачка (кокер-спаниель Алексея Николаевича, Джой) и ждала, когда ее впустят в эти комнаты. Хорошо помню, я еще подумал тогда: “напрасно ты ждешь”. Вот еще что я тогда заметил.

До убийства в комендантской стояла кровать и диван. В этот же день, т. е. в 2 часа дня 17 июля, когда я пришел в комендантскую, там еще стояло две кровати. На одной из них и лежал “латыш”. Потом Медведев как-то сказал нам, что латыши больше не идут жить в комнату, где произошло убийство, в которой раньше они жили. Очевидно, тогда две кровати и были перенесены в комендантскую.

Виноват, насколько могу припомнить, Медведев говорил, что латыши, все 10 человек, совсем не идут больше жить вниз дома, и, как я тогда понял его, они тогда же ушли опять в чрезвычайку, кроме тех двоих, которые, вероятно, остались еще в комендантской. Но видел и этих в доме я только один раз: в этот именно день 17 июля. Больше же ни этих двоих, ни всех остальных я не видел ни одного раза.

С 2 часов дня 17 июля я дежурил до 10 часов вечера. Юровского я не видел в этот день в доме вовсе. Я не думаю, чтобы он мог быть в доме, и я бы его не видел. Я думаю, что его совсем не было в этот день в доме, по крайней мере, с 2 часов дня до 10 часов вечера его там не было. Вывоза вещей из дома 17 июля также не было. Не знаю, шла ли разборка и укладка Царских вещей в этот день.

17 июля Медведев сказал нам, что нас всех охранников отправят на фронт. Поэтому 18 июля я с утра отправился на Злоказовскую фабрику получить там некоторые денежные суммы, причитавшиеся нам за прежнее время, и вещи. К 2-м часам дня я был опять в команде и в 2 часа встал на дежурство. В этот день 18 июля вывозились вещи из Ипатьевского дома. Я один раз сам видел, как в легковой автомобиль выносились какие-то сундуки, ящики.

Автомобиль с этими вещами и ушел куда-то. Шофёром на нем был Люханов, а в автомобиле вывозил вещи сам Белобородов. Кроме того, вывозились вещи также на двух лошадях. Какие были люди при этих лошадях, не знаю. Помню я и сам тогда видел в прихожей какой-то или сундук или ящик, также предназначенный к вывозу. Помню, что кого-то звали из наших выносить вещи. Кого звали, не могу припомнить. Но помню, что Лесников, ходивший выносить вещи, говорил, что из зала он нес какой-то маленький и ужасно тяжелый сундук.

Ценности же, бывшие в комендантской, в этот день 18 июля так и лежали там же и в таком же виде. Юровского в этот день, 18 июля, я видел в доме. Это я хорошо помню. Кажется, я видел его часов в 6 вечера. Но мне кажется, что мельком только был в этот день в доме, видимо, постоянно отлучаясь. Из-за денег выходило у нас с Юровским недоразумение. Юровский выдал деньги Сысертским рабочим и не хотел нам выдавать под тем предлогом, что мы, Злоказовские, получили деньги с завода.

Между тем мы получали там старые деньги «ликвидационные», которые нам причитались после ликвидации хозяев на заводе. Я на это указал Юровскому, когда пришел к нему часов в 10-11 утра 19 июля в комендантскую комнату. Он требовал от меня удостоверения с завода. Я тогда же отправился на завод и получил там не удостоверение, а “записку” от члена заводского комитета Бабушкина о том, что мы получили старые, ликвидационные деньги.

Эту записку я передал Юровскому в комендантской между 3 и 4 часами дня. Он стоял на своем. Тогда я часа в 4 пошел к нему объясняться с Путиловым и Дерябиным. Он сказал, что, если областной совет разрешит, то он выдаст деньги, и обещался побывать в областном совете. Часов в 8 вечера он позвал Медведева и выдал ему для нас деньги.

Значит, выходит, что 19-го Юровский, приблизительно, с утра был в доме Ипатьева. В этот день также вывозились вещи из дома, но память мне решительно ничего об этом не сохранила. Помню только я, что 19, – не помню, в первый или в последующие приходы мои в дом, – драгоценностей в комендантской я уже не видел.

В ночь на 20 июля меня вместе с другими охранниками отправили на вокзал Екатеринбург I. Все мы, Злоказовские рабочие, были отправлены на вокзал, а именно: 1 – я, 2 – Лесников, 3 – Филипп Вяткин, 4 – Путилов, 5 – Смородяков, 6 – Брусьянин, 7 – Пелегов, 8 – Осокин, 9 – Дерябин, 10 – Устинов, 11 – Прохоров, 12- Корзухин, 13 – Романов, 14 – Варакушев, 15 – Клещев, 16- Дмитриев.

Из Сысертских рабочих уехали с нами же:

1 – Степан Вяткин, 2 – Проскуряков, 3 – Дроздов, 4 – Подкорытов, 5 – Талапов, 6 – Сафонов, 7 – Стогов, 8 – Иван Котегов, 9 – Александр Котегов, 10 – Беломоин, 11 – Алексеев, 12 – Шевелев, 13 – Турыгин, 14 – оба Стрекотины, 15 – Котов, 16 – Теткин, 17 – Орлов, 18 – Емельянов. Возможно, что уехали из Сысертских и другие, но я их не помню.

В Ипатьевском же доме осталась часть охраны. Медведев тогда говорил, что останутся человек 8. Помню я, что в охране остались: Михаил Летемин, оба Старковы и Добрынин. Остальных не помню. Все мы и Злоказовские и Сысертские на вокзале попали в охрану Стогова. Сначала мы все находились в одном вагоне и все ждали, что нас будут отправлять. Находились мы все в одном вагоне с охраной Стогова.

Эта охрана состояла из 8 человек, каких то Московских рабочих. 20-21 июля дали нам еще один вагон, в который и перешла часть нас. В этот же вагон прибыло человек 30 мадьяр, немецких пленных. Они говорили, что были они на фронте и дрались под Уфалеем. В то же время они тоже состояли в охране Стогова. Начальника их звали Франц Винтер.

С 23 мы стали нести охрану линии около вагонов Стогова, а до 23 мы ничего не делали. 25 утром нас отправили в Алапаевск, Тагил, Гороблагодатскую. В Гороблагодатской нас разделили: я, Винтер, Дерябин, Устинов, Лесников, Романов и Путилов были причислены к тем 8 Московским рабочим, которые состояли в охране Стогова. Все остальные остались в Гороблагодатской. Мы же прибыли в Пермь и до августа охраняли вагон Стогова.

Спустя, приблизительно через неделю после нашего прибытия в Пермь, прибыли туда и все остальные из указанных мною лиц, находившихся в охране, которые остались в Гороблагодатской. Всех их причислили в распоряжение комиссара по снабжению 3 армии Горбунова и отправили на пароходе в Левшино: они и охраняли пароход, на котором находились. С ними только не попал в Левшино Клещев, оставшийся тогда в Перми в какой-то больнице, потому что он заболел венерической болезнью.

Мы же семеро, бывшие в охране Стогова, спустя некоторое время, были отправлены также в Левшино, где мы и стали нести охрану вагона Горбунова, кроме Романова, уехавшего тогда на пароходе в Ярославль. Сюда к нам, спустя некоторое время, пришел и Клещев, и мы его приняли вместо Романова. Мы, значит, семеро несли охрану вагона Горбунова, а все остальные из охранников охраняли пароход. Так продолжалось с месяц.

Нам надоело охранять вагон Горбунова и мы стали проситься домой. Горбунов нас не отпустил, а приказал нам быть при складах и выдавать разные материалы. Так я проболтался там до 1 ноября, а в этот день самовольно ушел, когда не было Горбунова, в Мотовилиху. Здесь я и остался. После перехода территории во власть Верховного Правителя я был взят по мобилизации, принимал участие в боях с красными под деревней Кочки, селом Дворцом, а затем был арестован.

Относительно местонахождения в настоящее время бывших охранников Царской Семьи я ничего не могу сказать, где находятся те или иные лица. Могу только сказать, где находились в то время некоторые из этих лиц.

Я доподлинно не знаю, с кем и когда уехал из Екатеринбурга Сергей Люханов. Но в Левшине я видел его сына Валентина и жену Дерябина Евдокию Николаевну. От них я узнал следующее. Перед взятием Екатеринбурга Сибирскими войсками многие рабочие с Злоказовской фабрики выехали вместе с семействами.

По словам Валентина Люханова и Дерябиной, выехал с ними и Авдеев и Люханов с семействами. Люханов и Авдеев находились в Осе. Здесь Люханов или открыл или хотел открыть слесарную мастерскую в компании с Василием и Иваном Логиновыми. Там, как я их понял, находилась вся компания Авдеева. Где теперь Люханов, я не знаю.

Люханову на вид лет 45, невысокого роста, коренастый, средний: не худой и не полный, лицо у него широкое, волосы на голове, усах и бороде светло-русые, на голове длинные, усы редкие, не большие, борода редкая, небольшая; нос небольшой, тонкий, с горбинкой, глаза небольшие, серые; рот большой, губы не толстые. Видел я его всегда в пиджаке, брюках и сапогах. На голове он носил жокейскую кепку с кнопкой.

Добрынина я сам видел в Левшине. Очевидно, он потом туда прибыл. Он там находился на пароходе вместе с прочей бывшей там нашей командой из охраны. Он был в это время ранен в ногу, так как он участвовал в боях. Дерябин находился при буфете при управлении по снабжению 3 армии. Я знаю, что он снимался с винтовкой в одной из здешних фотографий. Кажется мне, он говорил, что он снимался в какой-то фотографии на Покровском проспекте около моста.

С Клещевым произошла такая история. В Левшине он украл вещи из вагона начальника снабжения 3 армии Ишмаева. За что его судил Народный судья 20 участка Пермского уезда и присудил к 6 месяцам общественных работ. Суд ему был или 11 или 19 октября. В конце октября вместе с другими осужденными он был на работах около Левшина.

4 ноября я был в Левшине и виделся с Лесниковым. Он мне говорил, что все остальные из нас семерых, бывших в охране Стогова, а потом Горбунова, кроме Дерябина, должны отправляться в Глазов и что вместе с ними поедут некоторые из остальных наших охранников, бывших в Левшине на пароходе.

Пленный австриец по имени Рудольф был лет 26-27, маленького роста, полный, лицо круглое, полное, шатен, волосы на голове коротко стриженные, усы маленькие, стриженные, светло-русые, бороду брил; нос небольшой, но широкий, лоб прямой, маленький; глаза голубые. Носил он черную тужурку, черные брюки и ботинки. Я не знаю, куда он девался. Нигде его после отъезда на вокзал из Екатеринбурга я больше не видел.

На предъявленной мне вами фотографической карточке изображен Юровский. Его я видел в Перми на улице. Чем он занимался в Перми, я не знаю. Но бороду он уже брил. Лицо же, изображенное мне вами на предъявленной фотографической карточке (предъявлена фотографическая карточка, на которой обвиняемый Проскуряков опознал Никулина), вовсе не Никулин.

Ему было лет 24-25, среднего роста, полный, лицо круглое, румяное, волосы на голове светло-русые, ни усов ни бороды у него вовсе не было: едва выступали, глаза круглые, большие, серые; нос средний, прямой, нельзя сказать, чтобы тонкий, но и не особо широкий; рот небольшой; лоб большой, не прямой, а скорее овальный; волосы на голове он стриг под польку, но длинными их не носил.

Носил он русские рубахи, черный пиджак, черные брюки и ботинки, на голове тёмно-серую шляпу. Он не чернорабочий, а скорее всего какой-нибудь конторщик, писец или что-нибудь в этом роде. Видел я его также в сентябре месяце в Перми также на улице. Он, как я слышал, служил в Перми при штабе 3 армии.

Авдеев ездил на Злоказовском автомобиле. Это был легковой автомобиль, желтой краски. Я хорошо знаю, что это автомобиль со Злоказовской фабрики. Он и находился или в доме Ипатьева во дворе, или же на фабрике, откуда его и требовали в случае надобности. При Юровском же был другой автомобиль: черной краски. Он у нас никогда в Ипатьевском доме не находился, а где находился, не знаю. Ездил же Юровский на этом автомобиле, как и Авдеев, с Люхановым. Грузового автомобиля у нас при Юровском никогда не стояло во дворе.

Еще я из жизни Царя припомнил следующий случай. Однажды пришел я в комендантскую комнату и застал там Никулина и Кабанова. Никулин при мне спросил Кабанова, о чем он разговаривал в саду на прогулке с Царем. Кабанов ответил, что Царь спрашивал его, не служил ли он ранее в кирасирском каком-то полку. Кабанов, по его словам, ответил утвердительно и говорил, что действительно он в этом полку служил и однажды был на смотру этого полка, который тогда производился Царем. И Никулин, и Кабанов удивились еще тогда памяти Царя.

Куда девался мальчик из нашей команды, я не знаю. По этому поводу я могу рассказать следующее. Я видел издали этого мальчика в один из последующих дней после убийства. Он сидел в той комнате, где обедали Сысертские рабочие, и горько плакал, так что его рыдания были слышны мне издали. Я сам к нему не подходил и ни о чем с ним не разговаривал. Мне, не помню, кто именно, рассказывали, что мальчик узнал про убийство Царской Семьи и всех других, бывших с Ней, и стал плакать.

Я не помню, когда именно это было. 17 же июля я, не успокоившись после такого злого дела, не утерпел и пришел к Медведеву в его комнату. Это было после 2-х часов дня, т. е. после начатия дежурства. В комнате Медведева я застал еще одного человека. Человек этот был Сысертский, как я слыхал. Он ставил через областной совет и городскую продовольственную управу для Царской Семьи и для нашей команды продукты.

Его имени и фамилии я не знаю. Ему на вид лет 30-32, высокий, худощавый, блондин, бороду брил, усы большие, белые. Я теперь не помню, с чего пошел у нас с Медведевым разговор. Я его стал спрашивать про убийство. Медведев рассказал мне, что в 1-м часу ночи сам Юровский разбудил Царскую Семью и сказал при этом Царю: “на дом готовится нападение. Я хочу должен перевести Всех в нижние комнаты”. Тогда Они и пошли все вниз.

На мой вопрос, кто именно стрелял, Медведев мне ответил, что стреляли “латыши”. Больше я его по именно этому вопросу не выспрашивал. Когда я его стал спрашивать, куда же дели трупы, он мне подтвердил, что трупы на автомобиле увез Юровский с латышами и Люхановым за Верх-Исетский завод и там, в лесистой местности около болота трупы были зарыты все в одну «яму», как он говорил, заранее приготовленную.

Я помню, он говорил, что автомобиль вязнул и с трудом дошел до приготовленной могилы. На мой вопрос, куда же денут мальчика, он мне сказал, что Юровский приказал его отправить в Петроград. В один из таких дней, когда мы толклись на вокзале, от кого-то из наших рабочих я слышал, что мальчика отправляют к дяде в Петроград, что он садился в поезд и уехал с поездом.

Ручные гранаты находились в комендантской комнате и часть их находилась около пулемета на террасе. Гранаты эти были с кольцами. В комендантской комнате находилась саперная малая лопата, какие солдаты в походах носят при поясах. Я ее видел в комендантской комнате до убийства. Она там была еще при Авдееве. Была ли она в комнате после убийства, я не помню.

Я знаю, что Авдеев действительно ездил перед назначением его комендантом Ипатьевского дома в Тобольск за Царем или Его Семейством. Вместе с ним тогда ездили Иван и Василий Логиновы, Крашенинников, Лабушев. Других не помню. Говорили тогда что ездил в Тобольск еще какой то матрос Хохряков. Он был лет 30, среднего роста, худощавый, русый, лицо небольшое, усы небольшие светло-русые, бороду брил, нос небольшой, прямой.

Однажды приходил он к Авдееву в дом Ипатьева и почему то был в пенсне. Я знаю, что он был убит на фронте и похоронен с большими торжествами в Перми по Сибирской улице против гостиного двора. В охране был еще Хохряков по имени Степан, кажется, родом из Вятской губернии. Он поступил в охрану после меня и был не долго.

Поступил он со Злоказовской фабрики. Ему было лет 22, маленького роста, беловатый, полный, светло-русый, ни усов, ни бороды у него не было, нос небольшой, прямой, глаза тоже небольшие, серые. Ходил он в солдатской форме. Кажется, он был родственник матросу Хохрякову. Матроса же Хохрякова звали Павел.

… Как я сказал, 17 июля уже не ставилась охрана на пост № 7. Еще с этого же дня не ставилась охрана и на посты за № 1 и 2. Я помню, что к нерусским латышам и к Кабанову ходили какие-то бабы, но не знаю, кто такие. Сами же латыши “русские” похожи были на рабочих. Не могу я сказать ничего больше Вам про них, откуда они.

Может быть, они и говорили промежду себя, о чем либо таком, из чего можно было бы понять, откуда именно они, да внимания я не обращал на их разговоры. Не могу также окончательно припомнить, был ли среди них человек с фамилией Леватных. На предъявленной мне Вами фотографической карточке изображен Клещев. Одного же из латышей по имени Аякс я видел в Перми. Видел я его мельком, и что он там делал, не знаю.

Добрынину на вид около 24 лет, маленького роста, коренастый, плотный, лицо небольшое, круглое, полное, волосы на голове большие, тёмно-русые, усы чуть выступали, темные, борода не росла, нос прямой, небольшой, глаза небольшие, карие, рот небольшой, подбородок не острый, а скорее круглый. Ходил он тогда в солдатской форме.

Дерябину 33 года, роста среднего или даже ниже среднего, худощавый, лицо продолговатое, худощавое, светло-русые длинные волосы на голове, усы и бороду брил; глаза серые, впалые, нос тонкий, небольшой, лоб прямой, большой, подбородок острый, рот большой. Носил также солдатскую одежду. Ноги у него искривлены, как бы у кавалериста.

Лесникову лет 30, среднего роста, худой, лицо длинноватое, худощавое, очень сильно изрытое оспой, волосы на голове тёмно-русые, длинные, усы жидкие, тёмно-русые, бороду брил; нос прямой, тонкий, небольшой; глаза голубые, небольшие; лоб прямой, небольшой, рот небольшой, подбородок острый. Одевался в солдатскую одежду.

Брусьянину лет 18-19, роста высокого, толстый, лицо одутловатое, большое, ни усов, ни бороды не было; нос небольшой, широкий, глаза большие, кажется, серые; лоб небольшой, подбородок маленький, круглый. На какой-то руке у него нет указательного пальца. Носил солдатскую одежду.

Еще я могу рассказать про такой случай. Я запомнил фамилии двоих московских рабочих из охраны Стогова. Одного фамилия была – Бушуев, а другому – Мясников. Когда мы сели к ним в вагон и они узнали от нас, что мы из охраны Царя, Мясников стал говорить, что Царь за несколько дней до этого уехал.

Он говорил, что сам видел, как Он садился в вагон. Тогда мы все стали ему говорить, что Царь расстрелян. Он больше не стал ничего говорить и согласился с нами, что, вероятно, он ошибся и кого-нибудь другого принял за Царя.

Находясь в Перми, я ни от кого не слышал, чтобы была увезена Царская Семья. Конечно, я бы этому и не поверил, так как не сомневаюсь в правдивости того, что я слышал от Дерябина, Клещева и Медведева. Время я везде в своем показании указываю по новому стилю. Больше объяснить я ничего не могу. Объяснение мое, мне прочитанное, записано с моих слов правильно. Анатолий Александров Якимов.

Судебный Следователь Н. Соколов
С подлинным верно: Судебный Следователь
по особо важным делам Н. Соколов
ГА РФ, ф. 1837, оп. 2, д. 8 (реально, по описи значится под № 7), л. 85-108

Заставка: Передача семьи Романовых Уралсовету. Художник В. Н. Пчёлин. 1927 г. wikipedia