Вот чего меньше всего здесь хотелось бы — так это ещё одной традиционной юбилейной статьи-«окрошки» из разной степени достоверности «фактов» и «фактиков», заполняющей неизбежный прочерк «жизненной молнии» между датами рождения и смерти. Почему? Да просто Маяковский — как бы это объяснить понятнее? — не тот повод, что ли…
Ещё со времен Гомера считается нормальным, хотя и не обязательным, присутствие в той или иной национальной культуре общепризнанного “главного” поэта (или писателя), наиболее полно выражающего “дух” своего народа через слово. Скажем, у итальянцев это — Данте, у англичан — Шекспир, у испанцев — Сервантес, у немцев — Гёте, у русских — Пушкин. Причём это касается не только “великих” наций. Например, для Украины “национальный поэт” — это Шевченко, для Румынии — Эминеску, для Шотландии — Бёрнс и т.д. Зато, например, во Франции или в США, как и в Древнем Риме или в арабском мире, такого “первописателя” нет, но это не вызывает никаких сомнений в культурно-исторической самобытности и самостоятельности этих человеческих сообществ.
Если же расширить данный “угол зрения” и задаться вопросом о том, есть ли “свой” поэт у человеческих сообществ, выходящих за те или иные национально-языковые рамки, то “кандидатом номер один” на этот неофициальный титул, несомненно, окажется Маяковский, “певец мирового пролетариата” и, соответственно, всемирной пролетарской революции. И не его вина, что эта революция — даже в виде “советского проекта” — так и не была доведена до конца, что “мировой пролетариат” не только не стал полноправным властителем мира, но и, похоже, вот-вот будет раздавлен “нейросетевыми” роботами с искусственным интеллектом и “постиндустриальными рабами” в виде глобального “прекариата”. Более того, если подобное случится, творчество Маяковского заиграет абсолютно новыми и куда более глубокими красками — как последняя песня человечества в его “традиционном” виде и смысле.
«Погибнет всё.
Сойдёт на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей —
стою,
огнём обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви».
Весь Маяковский — об этом.
О Человеке любящем, о Человеке-Творце. И в таком своём качестве — высшей ценности Вселенной. Независимо от любой национальной и прочей принадлежности. Такое “человекобожие”, разумеется, плохо совместимо, вернее — несовместимо с любой из традиционных религий. Но присутствия Бога как всемогущего субъектного начала — “того, кто жизнью движет” — ничуть не отрицает. Примеров тому из стихов Маяковского можно привести множество и, при всей их внешней “метафоричности”, на самом деле это — глубинное, прорыв его внутренней веры наружу.
«Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет,
чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянётся —
не перенесёт эту беззвёздную муку!..»
Какая она, рука у Бога? Маяковский говорит: “жилистая”! То есть не белоручка Он — Господь наш, впахивает по-настоящему, как пролетарий…
А взять хотя бы известнейшее, из стихотворения «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»:
”Чтобы в мире
без Россий,
без Латвий,
жить единым
человечьим общежитьем…”
Помните, какие строки предшествуют этому хрестоматийному месту? Да вот такие:
”Мы живём,
зажатые
железной клятвой.
За неё —
на крест,
и пулею чешите…”
Откуда здесь у революционнейшего поэта “крест”-то взялся? Не из христианской ли традиции, с мучениками-исповедниками? И не находится ли всё это четверостишие в полном соответствии с новозаветным принципом “несть ни еллина, ни иудея”? Только “несть” — не во Христе, а в Революции.
Кто-то скажет — и не наверное, а точно скажет: “Вот он, еретик!” А протопоп Аввакум тогда, извините, кем был? А Лев Толстой? А те иерархи Священного Синода, которые своим определением от 6 марта 1917 года назначили к исполнению во всех храмах отслужить молебны с возглашением многолетия “Богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея”? А… Да ладно, что там с конкретными случаями, с конкретными именами-фамилиями… Вообще, в эпоху нынешнего либерал-экуменизма, вы это всё — что, серьёзно?
Вдобавок — обязательные в СССР для школьной программы по литературе “Стихи о советском паспорте” (1929):
”С каким наслажденьем
жандармской кастой
я был бы
исхлёстан и распят
за то,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт…”
Кого там исхлестали (бичевали) и затем распяли, не помните? Это ересь Маяковского, конечно, да? И только ересь?
“…знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих” (Откр. 3:15—16). Маяковский был огненно горяч, таким же огненно горячим было (и остаётся) его творчество, переведённое на множество языков мира. И когда в 2016 году, через 86 с лишним лет после смерти поэта, президент Бразилии Дилма Русеф встречает приговор о своём импичменте, фактически обрекающий её на новое многолетнее тюремное заключение, стихами Маяковского на португальском, — какие тут ещё (и кому?) нужны свидетельства и доказательства?
Ладно, пусть будут — куда же без них? — и факты. Например, такой: в современных социальных сетях самый цитируемый из отечественных писателей — это не Пушкин, не Толстой, не Достоевский, не Чехов, не Горький, не Шолохов и не кто-то ещё.
Бесспорный «номер один» здесь — Маяковский. Его фразы, его «поэтические формулы» наиболее востребованы во втором десятилетии XXI века, сегодня он куда более популярен, чем сто лет назад, в пору своего творческого взлёта.
Причём данный факт касается не только “всемирной паутины”, но и её русскоязычного сегмента, “рунета”. Казалось бы, вот парадокс. Советскую эпоху решено закрыть, забыть и повесить на ней изображение черепа с костями: мол, не влезай! ГУЛАГ! убьёт! А количество разнообразного информационного мусора, принесённого на могилу “лучшего, талантливейшего поэта” (определение И.В. Сталина) этой эпохи, ныне измеряется терабайтами, если не мегатоннами.
Но — безрезультатно, хотя начался этот процесс “приношения” задолго до перестройки, даже — задолго до ухода из жизни самого Маяковского.
Оно и понятно — ведь «Владим Владимыч» демонстративно не признавал полутонов, какой-то нюансировки цветовых, политических и бытовых переходов. Во всяком случае — в творчестве своём. Не только поэтическом — он ведь был и художник, и киноактёр, и, можно сказать, организатор культурного процесса. Но нигде и никогда не изменял своему образу (что там было внутри — другой, отдельный и весьма сложный вопрос).
”Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана…”
Маяковский и в литературе, и в жизни всегда шёл на конфликт, лез в драку, а потому казался идеальной целью для “отстрела”. Но — удивительное дело! — все “охотники” внезапно обнаруживали, что для их “выстрелов”, “капканов” и “ядов” этот невероятный “слонопотам” оказывается почему-то неуязвим. Почти неуязвим.
Все биографы Владимира Владимировича как-то “не всерьёз” принимают тот общеизвестный и никем не скрываемый факт, что знаменитую “жёлтую кофту” начинающий эпатажный 18-летний поэт надел уже после своего почти трёхлетнего участия в революционной борьбе и тюремной отсидки. Причём участия далеко не формального — в его случае речь шла об агитационной работе “на земле”, организации подпольной типографии и ряда “эксов” в Москве (это были 1907—1908 годы, самый пик “столыпинских реформ” и “столыпинской реакции” заодно), а также о причастности к побегу 13 заключённых из Новинской женской каторжной тюрьмы 1 июля 1909 года. И отсидки тоже далеко не рядовой — в конце концов, 16-летнего узника одиночной камеры № 103 в Бутырской тюрьме заключённые, согласно распространенной легенде, избрали своим старостой — как ранее это произошло в Басманном и в Мясницком полицейских домах…
Имевший социальное происхождение «из дворян», Маяковский мало говорил об этом периоде своей жизни — и обычно с юмором, как о чём-то не слишком серьёзном. Но больше полутора лет, в 1908—1910 годах, он был полноправным членом РСДРП, причём её большевистской фракции, — и ушёл из революционной политики в революционное искусство. По “зову сердца”, разумеется. Разгребать “авгиевы конюшни” тогдашнего декадентского культурного “мейнстрима”, впоследствии названного “серебряным веком” не только отечественной поэзии, но и всего искусства в целом. Что по этому поводу говорится в доселе закрытых партийных архивах — никому не известно.
”Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный…
Мой стих
трудом
громаду лет прорвёт
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошёл водопровод,
сработанный
ещё рабами Рима…”
Это вот понимание собственного творчества одновременно и как избавления от “заразных нечистот”, и как “воды”, необходимой людям для нормальной жизни, — у Маяковского постоянно и неизменно. Впрочем, не только “воды”.
”Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
“Так, мол,
и так…
И до самых верхов
прошли
из рабочих нор мы:
в Союзе
Республик
пониманье стихов
выше
довоенной нормы…”
Это, кстати, из стихотворения “Домой!”, написанного в 1925 году, после знакомства Маяковского с заграничными порядками. И там же — весьма показательное для поэта признание:
”Пролетарии
приходят к коммунизму
низом —
низом шахт,
серпов
и вил, —
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви”.
О смысле и значении любви для Маяковского, думаю, сказано выше уже достаточно, чтобы лишний раз не повторяться… А вот на смысле и значении для него процесса литературного и в целом художественного творчества можно остановиться и чуть подробнее.
«Я — поэт. Этим и интересен», — таким было кредо Владимира Маяковского. Учёных, философов, политиков, экономистов, подпольщиков, военных, пропагандистов у революционной партии хватало — целое «теневое государство». А вот писатели, особенно — поэты, были буквально наперечёт. Уж очень специфическое и опасное это занятие — выстраивать каналы связи общества с «информационным космосом» языка. Чуть не так — «прилететь» может с обеих сторон. Конечно, хорошо бы иметь для этих целей новый язык: революционный или пролетарский, но такового как не было, так и нет.
И, если говорить о каком-то соотношении «национального» и «пролетарско-интернационального» в поэзии Владимира Маяковского, то Россия и русский язык (ни на каком ином Маяковский не писал) ему были важны, прежде всего, потому, что с них, в его понимании, начинались “новое небо и новая земля” для нового человечества, избавленного от пут и норм тысячелетней несвободы. “Пражская весна”, говорите? “Арабская весна”, говорите? Жалкие плагиаторы…
”И я,
как весну человечества,
рождённую
в трудах и в бою,
пою
моё отечество,
республику мою!”
«Весна человечества» — вот что важно, не больше и не меньше! Про себя он писал:
“Три
разных истока
во мне
речевых.
Я
не из кацапов-разинь.
Я — дедом казак,
Другим — сечевик,
А по рожденью
грузин”.
Или ещё более известное, из того же стихотворения «Нашему юношеству» (1927):
”Да будь я
и негром преклонных годов,
и то,
без унынья и лени,
я русский бы выучил
только за то,
что им
разговаривал Ленин!”
“Только за то” — непростая, очень многомерная формулировка. “Только” здесь — непрерывно, “перманентно” “квантуется” между смыслами “исключительно за то” и “хотя бы за то”. Кстати, в том же стихотворении заключена целая культурно-политическая программа, с призывом “На русский [язык] вострите уши!” — только потому, что русский язык стал первым и главным языком Революции:
”Когда
Октябрь орудийных бурь
по улицам
кровью лился,
я знаю,
в Москве решали судьбу
и Киевов
и Тифлисов.
Москва
для нас
не державный аркан,
ведущий земли за нами,
Москва
не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!”
Сдали это “огневое знамя” — сразу же оказались сданы и все “Киевы с Тифлисами”. А как иначе? Чудес на свете не бывает…
Но в русской литературе, в русском языке Маяковский открыл совершенно иную энергетику речи, энергетику стиха — и в этом отношении он, безусловно, стоит в одном ряду с Ломоносовым и Пушкиным (в конце ХХ века новую ритмику в рамках русской поэтической речи открыл и утвердил Иосиф Бродский). «Под Маяковского» писали и Андрей Вознесенский, и Евгений Евтушенко, и Роберт Рождественский (да и сам Иосиф Бродский «раннего» периода во многом ориентировался на творчество «поэта Революции»), а уж памятник, установленный на Триумфальной площади, переименованной в площадь Маяковского, вообще был чуть ли не главным «местом силы» для молодых «шестидесятников», «детей ХХ съезда», устремившихся к «ленинскому социализму с человеческим лицом». И, конечно, разочарование в этом «идеале» вызвало растущее сначала отчуждение, а затем — отторжение и от Маяковского, и от его поэзии. В конце концов, дело дошло чуть ли не до полного отрицания и забвения «лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи» — вместе с самой эпохой. Весьма показательно в этом отношении, например, стихотворение Олега Бородкина «Поздний Маяковский», написанное в конце 90-х годов прошлого столетия:
“устав орать рифмованную чушь
приляг, закрой глаза и отдохни
смертельно надоела лиля брик
и осип брик не ангел черт возьми
писательство вообще-то мёртвый труд
а служба коминтерновской братве
кончается какой-нибудь хернёй
навроде дырки в буйной голове”
Эту «эволюцию» понимания Маяковского и его творчества отечественной «прогрессивной интеллигенцией» достаточно полно отразил в своих текстах под общим заголовком «Сталин и Маяковский» покойный Бенедикт Сарнов, «сверхидея» изысканий которого может быть выражена одной фразой: “Хотел того Маяковский или нет, но, выстрелив себе в сердце, он громогласно, во весь голос сказал стране и миру, что не верит в сталинский социализм”.
В качестве одного из доказательств этого своего тезиса автор приводит высказывание Бориса Пастернака: “Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он не повинен”. Ярко, образно, убедительно, как и положено настоящему большому поэту. Правда, совершенно непонятно, чем в данном случае «плоха» бедная «картошка»-Маяковский! Тем, что принципиально несъедобна или невкусна? Или тем, что её «вводили принудительно»? Или тем, что она тем самым оказалась на месте, которое по праву должен был занимать какой-то иной, более достойный, овощ — например, та же репа или пастернак? Как говорится, упаси нас, Боже, от таких друзей — с ними никаких врагов не надо…
Сарнов разъясняет, ставя «вечное» клеймо: “Вводить принудительно, разумеется, стали не настоящего Маяковского, а того, который волею Сталина утвердился в качестве одного из атлантов, поддерживающих фасад сталинской империи зла.
Есть два способа убить поэта. Один из них — простой: самого поэта расстрелять или превратить в лагерную пыль. Стихи его не печатать, а те, что уже напечатаны, — запретить, изъять из библиотек. А самое имя его сделать неупоминаемым.
Другой способ состоит в том, чтобы поэта канонизировать, превратить в икону, в “священную корову”, залить хрестоматийным глянцем. И, разумеется, высшим его художественным достижением объявить при этом самые барабанные его стихи.
Для Мандельштама Сталин — после некоторых колебаний — выбрал первый способ. К Маяковскому он применил второй”.
Мол, такое вот внутреннее противоречие, ставшее, в конце концов, неразрешимым: «настоящий»-то Маяковский, по Сарнову, оказывается, был за «мировую революцию» по Троцкому и против «построения социализма в одной, отдельно взятой стране» по Сталину. И не вынес поэтому отказа от нэпа, ограничений на выезд за рубеж и прочих мелких и крупных препон своей творческой свободе и своим внутренним политическим убеждениям, не смог дальше «колебаться вместе с линией партии». Надо понимать — повторил осуждённый им же: «В этой жизни помереть нетрудно. Сделать жизнь значительно трудней», — «выбор» Сергея Есенина пятью годами раньше…
Как хорошо быть любителем простых и однозначных ответов на все вопросы… А еще лучше, наверное, — профессиональным создателем таких ответов. К счастью, Сократ был мудрецом, а не софистом — точно так же, как Маяковский был поэтом, а не «литобслугой» сильных мира сего. Сарнову и иже с ним даже в голову не приходит, что убившая поэта пуля могла быть выпущена не государством и обществом, а тем «информационным космосом», с которым он работал… И причины тому могут быть самыми разными. «Дело Маяковского» не только не закрыто — оно даже не закончено.
Один из немногих настоящих друзей Маяковского, поэт Николай Асеев — тот самый, которому, поскольку сомнений в его личной порядочности не было ни у кого, Марина Цветаева перед гибелью доверила судьбу своего сына Георгия, — написал в 1936—1939 гг. (и дописал в 1950 г.) поэму, которую назвал “Маяковский начинается”. При всей, исторически понятной, “однобокости” этой поэмы, название у неё абсолютно верное. Тогда Маяковский только начинался, сегодня — Маяковский продолжается!
Источник zavtra.ru
