20 мая (н. ст.) 1916 года родился Алексей Петрович Маресьев, легендарный советский военный летчик, Герой Советского Союза, прототип героя знаменитой «Повести о настоящем человеке».
Подвиг летчика, сбитого, но выжившего в снежном лесу, потерявшего ноги, однако сумевшего вернуться в боевую авиацию, до сих пор вызывает восхищение: как такое возможно? Писатели и композиторы пытались, в меру таланта, понять это, Маресьев стал героем музыкальных и литературных произведений: монументальный и апокрифический образ пилота мы знаем сегодня прекрасно. По просьбе «Культуры» Виктор Алексеевич Маресьев рассказал о том, каким человеком был его отец в реальной жизни.
— Истребитель — машина легкая, неустойчивая: нос трясет, особенно если механик не отрегулировал поршни, еще воздушные ямы, попробуй поймай в прицел маячащий где-то впереди хвост с крестами. Ты нажал гашетку — он же махнул крыльями и улетел, а боеприпасов в крыльях мало, там в основном бензин. Но у отца было безусловное чувство самолета, после возвращения в строй ему и учиться особо не пришлось. Его долго не выпускали, не рисковали, на Курской дуге в воздухе были такие драки… Командир эскадрильи однажды решился — и взял отца ведомым. Взлетели, один вираж, второй — Маресьев сзади как привязанный. А это надо уметь! В другой раз он просто спас самого комполка: тому зашли в хвост два «фоккера», но отец на маневре расстрелял их в упор.
Рано выпустил шасси
— Люди летали и без руки, и без ноги, и без обеих ног — отец был не один такой. Но в чем повезло Полевому и не повезло отцу? Ну, вот упал бы он рядом с городом, летом — а тут болото, холодная весна, снег… Отец же еще «желторотик», и полугода не налетал: подбили, он тянул к своим, да кончился бензин, решил садиться на лед, однако рано, рано выпустил лыжи! Те «спарусили», упала скорость, и до льда он не добрался, влетел в лес, где его вышвырнуло из кабины в снег. И как-то смог пережить эти страшные 18 суток. А после того как его — во вшах, изодранного, изломанного — подобрали и потом отняли в госпитале обе ноги, он вновь стал летать! Это ж характер, я его хорошо изучил — если отец что начал, то не остановишь, к цели идет напролом.
Сколько полз? Меня постоянно спрашивают, но он и сам этого не знал. Инструкторы по выживанию сегодня прикидывают, что где-то 4–6 километров — сначала полз, потом катился…
Я в этих местах, под Валдаем, был в начале года. Бурелом, не пройти, а деревня Плав, куда его вынесли из леса, все такая же глухая, до трассы километров 80. Сейчас, к столетию отца, проложили, наконец, дорогу, открыли новый памятник там, где его нашли. Я тоже на церемонии присутствовал.
Сам папа, кстати, отказывался туда ездить, какие бы удобства в дороге ни предлагали: не хотел вспоминать тот ужас. И сколько ж я его пытал — был ли хоть медведь, описанный Полевым, в которого отец всадил всю обойму? В конце концов отец подтвердил: медведь был.
Кстати, в отличие от книжки, фильм про себя он не жаловал. А однажды его позвали на оперу Прокофьева «Повесть о настоящем человеке». Мы вместе ходили. Вижу — он сидит, что-то свое вспоминает, а не музыку слушает. Все кончилось, только вышли из ложи в фойе — тут же корреспонденты окружили: «Ну как вам?» Отец покряхтел, помялся и выдавил: «Что сказать: хорошо сымитирован звук мотора»…
«Никаких!»
Походка у отца была — не отличить от обычной. Да, не гнулась ступня, потому что в ней не было сустава, он ступал с пятки на носок, немного вразвалочку, на ботинке носок всегда стесывался. Конечно, трудно представить себе, как это — шагать, равновесие держать, когда от голени не твои ноги. Думаю, по ощущениям, как на велике ехать…
Он, кстати, велосипед так и не освоил. Зато на лыжах ходил, и на коньках катался, и даже в теннис большой играл: однажды в Париже победил мастера-француза, бегал по корту, отбивал мячи. А пинг-понг и вовсе любимая игра была.
Он нашел себя в том, чтобы, став безусловным инвалидом, все же не быть им.
Любимое слово было — «никаких». Кабинет его в Комитете ветеранов располагался на втором этаже, сколько раз ему предлагали переехать на первый — «никаких!». «Отец, дай посуду помою». — «Никаких! Сам помою, мне двигаться надо». И ведь двигался. И в середине 90-х, когда ему перевалило за восемьдесят, вел даже даму в вальсе на приеме в Кремлевском дворце.
После войны они с мамой Зои Космодемьянской, с Жуковым, Покрышкиным, Полевым много ездили в командировки по заграницам в делегациях. Полевой был человек нервный, не мог спокойно сидеть, ходить, и вот он в Америке спускался по трапу самолета и чуть не упал, нога соскочила со ступеньки. На другой день должны были возлагать венок, приехали на место — и дают венок Полевому. «А почему мне?» — «Вы Маресьев?» — «Нет». — «Так вы же споткнулись на трапе».
А отец не споткнулся.
Дерево, шнуровка, шарниры
Первые полгода после операции он прожил на морфии, такая, рассказывал, терзала боль. Раны на культях заживали плохо, когда вечером снимал протезы в ванной, вода становилась красной.
Он всю жизнь носил одну модель протезов — старомодную, советскую, с сыромятными ремнями, ортопедического центра на Коровинском шоссе (отец звал его «проспект Му-му»). Надевал на культю сначала шерстяной чулок, потом гладкий, затем колено на шарнирах, шнуровка…
Ветераны «Нормандии — Неман», с которыми отец однажды подружился, предложили ему сделать современные протезы во Франции. Требовалось полгода пожить там, ему бы заново сломали кости да переделали их под новую конструкцию, и через полгода он, по уверениям медиков, побежал бы.
Не поехал, не стал ничего менять.
Жизнь по режиму
Лет до 17 он был очень, как говорят в Камышине, «болявый», постоянно страдал ангинами, ларингитами и воспалениями легких. Даже отказывался поначалу ехать по комсомольской путевке в Комсомольск-на-Амуре. Уговорили его врачи, уверяя, что там все хвори пройдут. И он на суровом Дальнем Востоке правда окреп. И далее всю жизнь мужиком оставался крепким, любил рыбалку в любое время года.
И, конечно, сколько я помню, старался держать себя в тонусе. Всегда должен был находиться в одном весе, а когда полнел или худел — сразу натирал ногу. Каждый день у него была серьезная зарядка: лежа, сидя, с протезами, без протезов — качал корпус, пресс, делал «велосипед», упражнения сидя. Вся жизнь подчинялась строгому режиму, питался он, как рекомендовали диетологи, желудок не перегружал: приезжал домой из комитета обедать — первое, второе, десерт, на ужин лишь ложечка творога, два печеньица, чай с лимоном…
Комитет — не собес
Безногие генералы ни в мирное, ни в военное время не нужны. А вот высшее политическое образование пригодится, счел отец, когда ему в ЦК предложили на выбор Академию Генштаба и Высшую партийную школу. Поступил в «вышку». Учеба давалась тяжело, в Камышине ведь он перед войной окончил ФЗУ, получил специальность токаря…
Помню зеленую лампу ночь напролет, учебники, закон отрицания, Энгельс, Каутский… Спорим о политике: я, говорит отец, марксист-диалектик! «Да? Ну, расскажи, что такое диалектика?» — «А ты не умничай, сын!»
Почему именно его назначили после ВПШ ответственным секретарем организующегося Комитета ветеранов Великой Отечественной? А потому что наверху соображали: Маресьев — это народный герой. Много их у нас было? Чапаев, Жуков, Гагарин — и вот Маресьев! Его ценили. И немало под имя, овеянное славой, удавалось сделать.
Например, тысячи ветеранов обязаны моему отцу бесплатными «запорожцами». Папа рассказывал, как они с маршалом Василевским ходили на совещание в Совмин доказывать, что это вредительство, неуважение к инвалидам войны — запихивать их в мотоколяски, пусть даже для данного производства целый завод в Серпухове отгрохали. «Да туда и здоровый человек не влезет!» — бушевал отец на совещании. Один из министров спросил его, отчего он так горячится. Алексей Петрович до того разозлился, что схватил со стола указку и как дал ею что есть силы по своим протезам: вот, мол, отчего! И пробил-таки вопрос.
Ему, кстати, неоднократно намекали в ЦК, что, дескать, ты устроил из комитета собес. Не надо этого нам. Он и вправду за ветеранов ратовал неформально, прикрывал товарищей по оружию стеной, чуть что — кидался на амбразуру, возмущался, когда чиновники не узнавали его. Но и тех, кто приходил благодарить за помощь с каким-либо конвертиком, иным подношением — помню одного такого, с дубленками, — спускал с лестницы. «Я у тебя эту квартиру назад отберу!» — кричал.
«Темп» на ножках
Жить он был не научен, некогда было — комсомольские стройки, война… Никогда не требовал себе особых льгот и привилегий. После Победы мы втроем обитали в однокомнатном номере гостиницы «Балчуг», потом, в 1948-м, нам дали квартиру в доме на Тверской, где магазин «Наташа». Отец заставил ее разнокалиберной, кажется, трофейной мебелью: вспоминаю буфетик, два креслица, маленький стол, какие-то безразмерные стулья…
О своем удобстве он не думал совсем, в принципе. Спал на узкой кушетке, почти что канапе. И только заикнешься: давай куплю тебе кровать — сразу любимое «никаких!». В 1966-м на ВДНХ развернули выставку мебели, нас пригласили, можно было что-то выбрать себе, да куда там. Люди от чистого сердца приходили, предлагали: Алексей Петрович, хочешь телевизор нормальный, цветной? «Никаких!» Зато «Темп» на ножках стоял лет тридцать.
Звезда без глазури
Отец был человеком добрым и отходчивым, гораздо мягче, чем мама. Та часто ругала нас. Помню, папа ложится после обеда отдыхать, а она ему все та-та-та, та-та-та — жалуется на мои фокусы. И мне много раз хорошенько «влетало».
Классе в пятом или шестом повадился с друзьями ходить к «Метрополю», меняться с иностранцами: значки на жвачку. Поймали. Позвонили ему… У нас была маленькая комната для инструментов, на гвозде там висел его офицерский ремень. «Тащи ремешок», — говорит он мне, не успел я в дом войти. Схватил, голову зажал коленями — а у него ж там шарниры железные, не кости. Как же больно-то было! И голове, и мягкому месту.
В детстве я все время выпрашивал награды поиграться: прикалывал на рубашку настоящую Звезду Героя, ордена, медали. Муляжей, с которыми нынче на люди выходят, у отца никогда не водилось. И носился по нашему длиннющему коридору — в войнушку сам с собой. Так и сбил однажды с «Красной Звезды» глазурь, орден теперь «рябой».
Поработать бы с Путиным
Много народу за эти десятилетия перед отцом прошло, и в людях он разбирался. Вот однажды пришел домой и говорит: «Ну, Витька, я с Путиным работать буду!» Это после того, как они встречались и обсуждали ветеранские вопросы. Отец пожаловался тогда президенту, что «Повесть о настоящем человеке» почему-то перестали в школе проходить. А Путин ему: «Как так? Я, Алексей Петрович, разберусь и Вам доложу!»
А потом при мне у него в кабинете зазвонила «вертушка», и чей-то голос сообщил, что по поручению главы государства он изучал этот вопрос, и Владимир Владимирович, к сожалению, не может помочь делу: учителя сейчас сами подбирают литературу для своих классов. Так или иначе, но в 2013-м книжку Бориса Полевого все-таки включили в рекомендованную школьникам программу внеклассного чтения. Жаль, конечно, что папа не дожил.
Виражи на «Москвиче»
Врачи твердили: ходите с палочкой. Он в ответ — «никаких!». На машине обожал ездить с ветерком.
К 50-летию, в 1966-м, руководство Завода малолитражных автомобилей решило подарить отцу «Москвич». Он дружил с директором завода, и тот позвал выбирать авто. Остановились на 412-м: все блестит, внутри обивка красный дерматин… Подходит инженер: давайте мы вам, Алексей Петрович, сейчас ручное поставим. Отец: «Ручное? Никаких!» И гонял на нем, будь здоров, лет до семидесяти пяти. Мне иной раз страшновато было ездить: виражи закладывал, как на «ястребке». А что вы хотите — ас!
