Ильф – с Петровым и без

194

К 125-летию со дня рождения писателя
Игорь Сухих

Взяв псевдонимы, они поменялись местами. На обложках книг Ильф опережает Петрова, хотя исконный Евгений Петрович Катаев по алфавиту идёт раньше Ильи Арнольдовича Файнзильберга. Но в словарях и энциклопедиях они обычно неразделимы и идут на букву «И».

В истории русской литературы, пожалуй, есть только три счастливых случая, когда двое (или больше) людей превращались в одного писателя: Козьма Прутков (А.К. Толстой и братья Жемчужниковы), Ильф и Петров (далее – Ильфпетров; не случайно они придумали псевдоним Толстоевский), братья Стругацкие (АБС – обычно называют их поклонники). Это химически нерасчленимый Автор – и текстов, и созданного им мира. Но в дни юбилеев о них всё-таки приходится говорить врозь.

«Очень трудно писать вдвоём. Надо думать, Гонкурам было легче. Всё-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой – еврей (загадочная еврейская душа)».

По мере того как появлялись архивные публикации, Ильфпетров превращался в отдельного человека – сложного, в чём-то даже таинственного.

Он не любил быть на виду. «Ильф никогда не проявлял «выступательских» наклонностей» (Л. Славин). В публичных выступлениях всегда солировал Катаев.

Письма будущей жене, а также эпистолярии жене и дочке из Америки не ироничны, а трогательны и сентиментальны.

Оказывается, он любил разные странные книги («Интересующимся он охотно показывал занимавшие его книги; очень часто содержание их могло показаться неожиданным и интерес к ним – необъяснимым. Справочники, мемуары министров, старые иллюстрированные журналы времён Англо-бурской войны или Севастопольской кампании…»), с трудом усаживался за литературную работу, но зато безмерно полюбил фотографирование.

«Было у меня на книжке восемьсот рублей, и был чудный соавтор. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Он только и делает, что снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает…» – жаловался Петров.

Уже в нашем веке его фотографиями проиллюстрировали «Одноэтажную Америку» и устроили большую выставку «Илья Ильф – одесский москвич! Писатель с фотоаппаратом».

Он умирал и умер от чеховской болезни – чахотки, которая теперь называлась туберкулёзом. «За несколько дней до смерти, сидя в ресторане, он взял в руки бокал и грустно сострил: – Шампанское марки «Ich sterbe»1…» (В. Ардов).

(«Шампанского марки «Ихь штэрбе» / Ещё остаётся глоток», – отзовётся в песне А. Галича.)

Открытием уже для современников стали его «Записные книжки», воспринятые как особый жанр и представившие не энтузиаста, а трезвого наблюдателя, в заметках, шутках, афоризмах которого проступало суровое время и метафизическое отчаяние (полная их публикация была подготовлена А.И. Ильф только в 2000 году).

«Композиторы уже ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге».

«Умирать всё равно будем под музыку Дунаевского и слова Лебедева-Кумача. Не смешно…»

«Я сижу в голом кафе «Интуриста» на ялтинской набережной. Лето кончилось. Ни черта больше не будет. Шторм. Вой бесконечный, как в печной трубе. Я хотел бы, чтоб жизнь моя была спокойней, но, кажется, уже не выйдет. Лето кончилось, о чём разговаривать».

И рядом, той же осенью последнего, тридцать шестого, года: «Кто измерит глубину моего отчаяния?»

Такие записи заставляют под непривычным углом взглянуть на главную книгу/книги соавторов. Тайну их уже почти столетнего обаяния, пожалуй, надо искать не только в очевидных сатире/юморе, а, скорее, в глубине: восхитительно-восхищённых – не хуже, чем у Олеши и Набокова, – пейзажах, совсем чеховских деталях, попутных наблюдениях и обобщениях.

«Июньское утро ещё только начинало формироваться. Акации подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу. Уличные птички отщёлкивали какую-то весёлую дребедень. В конце улицы, внизу, за крышами домов, пылало литое, тяжёлое море. Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями, взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошёл, час молочниц ещё не начинался».

«В лужице сидит месяц, громко молятся сверчки, и позванивает пустое ведро, подвязанное к мужицкой телеге».

За привычным смехом в книгах Ильфпетрова вдруг открываются лирика и драма. И мне почему-то кажется (записные книжки это подтверждают), что отвечал за них Ильф.

«Ипполит Матвеевич шёл, с интересом посматривая на встречных и поперечных прохожих. <…> В  прежнее время, проезжая по городу в экипаже, он обязательно встречал знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас он прошёл уже четыре квартала по улице Ленских Событий, но знакомые не встречались. Они исчезли, а может быть, постарели так, что их нельзя было узнать, а может быть, сделались неузнаваемыми, потому что носили другую одежду, другие шляпы. Может быть, они переменили походку. Во всяком случае, их не было» («Двенадцать стульев»).

Смеются/издеваются здесь соавторы над предводителем дворянства/регистратором загса? Бросьте! Внутренняя речь «отца русской демократии» – размышление об уходящей жизни, печаль которого только оттеняется контрастными сценами с неудачной покраской шевелюры или заседанием «Союза меча и орала».

Кульминация второго романа – получение вожделенного миллиона.

«Остап вдруг опечалился. Его поразила обыденность обстановки, ему показалось странным, что мир не переменился сию же секунду и что ничего, решительно ничего не произошло вокруг. <…> Стало ему немного скучно, как Роальду Амундсену, когда он, проносясь в дирижабле «Норге» над Северным полюсом, к которому пробирался всю жизнь, без воодушевления сказал своим спутникам: «Вот мы и прилетели». Внизу был битый лёд, трещины, холод, пустота. Тайна раскрыта, цель достигнута, делать больше нечего, и надо менять профессию».

И дальше жизнь Командора катится под откос. Он всё больше напоминает лишнего человека, русского Гамлета. «– Да, – отвечал Остап, – я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишённый наследства советской властью. <…> – Мне тридцать три года, – поспешно сказал Остап, – возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мёртвого Паниковского не воскресил, и только вы…»

Но она, Зося, оказывается, уже другому отдалась.

Финал «Золотого телёнка» – катастрофа на берегу реки и возвращение, в страну или дом, – кажется ироническим отражением/подражанием ещё не написанному «Тихому Дону».

«У крутояра лёд отошёл от берега. Прозрачно-зелёная вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.

Ниже хутора он перешёл Дон по синему, изъеденному ростепелью мартовскому льду, крупно зашагал к дому».

«Он запрыгал по раздвигающимся льдинам, изо всех сил торопясь в страну, с которой так высокомерно прощался час тому назад. Туман поднимался важно и медлительно, открывая голую плавню.

Через десять минут на советский берег вышел странный человек без шапки и в одном сапоге».

Издательская судьба романов Ильфпетрова тоже парадоксальна.

Сегодня существует три их версии, сопровождённые соответствующей интерпретацией. Однако неясно, какую из них следует считать канонической.

Редакция, восходящая к последнему прижизненному изданию, была всё-таки цензурована и понималась как советская сатира. Она часто публикуется и сегодня.

Уже в послесоветскую эпоху М. Одесский и Д. Фельдман (тоже соавторы) издали по сохранившейся машинописи «первый полный вариант романа», выделив курсивом восстановленные/изменённые фрагменты, и представили романы как эпизоды политической борьбы в советских верхах. Различие с прежним текстом (при беглом взгляде) сводится к деталям, мелочам, причём многие поправки имеют не цензурный, а творческий характер.

Свою версию предложила (в издательстве «Текст») и неутомимая А.И. Ильф, не очень отчётливо объяснив её отличие от других.

Единственное достаточно полное пятитомное собрание сочинений Ильфпетрова вообще выходило ещё в 1961 году. Так что исследователям творчества соавторов предстоит огромная работа.

Правда, в чём-то они опередили коллег. Блистательный комментарий Ю.К. Щеглова «Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя», выдержавший уже три издания, пожалуй, превосходит все другие опыты в этом жанре. Ничего сопоставимого о Булгакове, Платонове или Шолохове мы не имеем.

Странным, извилистым путём романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» всё-таки вошли в прозаический канон ХХ века. И вот исполнилось 125 лет И.А. Файнзильбергу/Илье Ильфу.

«Загадочной еврейской душе».

Русскому/советскому классику.

Игорь Сухих,
доктор филологических наук, СПбГУ

Источник: Литературная газета

Заставка: Илья Ильф с третьим изданием «12 стульев», 1933 год wikimedia

Если вам понравился материал, пожалуйста поделитесь им в социальных сетях:
Материал из рубрики: